Сусанна Давидян

ВОЗВРАЩЕНИЕ К СЕБЕ

---

Часть I   Часть II

---

ЧАСТЬ II

Солнце припекало. Он шел не останавливаясь. Глаза смотрели вперед, надеясь скорее увидеть то село. Тихо дышала, напоенная теплом природа. Вокруг веяло абсолютным спокойствием. Было слышно пение певчих птиц, цикад, а под легким дуновением ветерка раскачивались ветки и кусты, задевая его лицо, руки. Но неужели вот на этой самой земле, по которой ступает сейчас его нога много лет назад совершались злодеяния? Как же тогда обманчив мир!
Рассеянно он смотрел по сторонам.

Вскоре, не обманув его ожиданий, показались дома. Пока шел, так и не придумал, что же скажет. Да и как он найдет ее? Какая она? Помнит ли что-нибудь? А может быть ей это все и не нужно? А если она живет спокойно, не вороша воспоминаний детства, а он придет и замутит воду ее благополучия? Примет ли, поверит? Но ему надо было знать все. Кто он? Как можно жить не зная своего имени, имени своей родной матери, имени сестры, к которой он шел? Можно ли прожить 20 лет и ничего о себе не знать? Кто в этом виноват? Кто позволил этому свершиться?

Он прошел мимо первого крайнего дома, окруженного высоким частоколом забора. Из-за поворота чинно, переваливаясь с боку на бок вышли гуси и направились, не обращая на него никакого внимания, к реке. Он прошел дальше. Впереди увидел женщин, которые стояли кучкой и озабоченно смотрели в окна дома, откуда доносились крики.

Сначала он решил, что женщина рожает, но крик не был похож на стон роженицы. Да и не принято было здесь так кричать, а тем более при открытых окнах. Поравнявшись, услышал причитания, перемежаемые отчаянным криком:

– Вай дод, вай дод! О аллах, зачем ты забираешь у меня моего сына, мою кровинушку, мое сердце? Я не спала ночами, берегла его покой, за руку водила, чтобы не падал. Я молилась тебе каждый день, просила здоровья для него. Что мне еще надо? Зачем такое случилось? О аллах, не забирай его! Возьми меня, если хочешь, но сына оставь. Ах мой мальчик, твой отец меня убъет, что не уберегла тебя, не сохранила твою жизнь! Ты единственная наша опора на старости лет. Свет глаз моих! Он не дышит! Ах люди, он не дышит, вы слышите! Вай дод, за что ты так прогневался на меня, боже? – она заголосила еще пуще. – Мой ребенок умирает! Ты проклял меня, аллах! За что? Ничего плохого я не делала никому. Посмотри на него, ведь он так мал, чтобы отнимать его жизнь! Помогите же мне кто-нибудь! Ах, помогите!

Услышав крики о помощи, Салех было бросился к дому, но все его существо пронзила мысль – что ты делаешь? Ведь эти люди убили твоих родных, искорежили, переломали твою судьбу, а ты торопишься им помочь? Остановись! Почему же им не жалко было тебя? Вспомни, с какой гордостью Осман-бей рассказывал тебе, как он своими руками убивал, проявляя изощренное мастерство, тренируясь на живых людях, как на мишенях и снося головы, словно початки кукурузы острым ножом или саблей. А отрезанные головы прыгали как мячи с раскрытыми глазами по земле.

И так зримо перед глазами встала эта картина, что он остановился. Ноги вросли в землю. Не мог шевельнуться.

Причитания и крики внезапно прекратились. Был слышен только негромкий разговор женщин.
-Все обошлось! И без меня. –облегченно вздохнул Салех. Он не смог бы помочь. Может быть в другое время, конечно, но не сейчас. Слишком свежа оказалась рана, нанесенная 20 лет назад. Она бередит душу. Тяжело перепрыгнуть через себя, через свое горе. Не верилось, что кому-то может быть хуже, больнее…А кого ему позвать себе на помощь? Да и чем бы его утешили? Он даже не знает – жив ли его настоящий отец, а если нет, то где его могила? Из всех родных осталась только сестра, но и ее еще надо было найти. Остальных всех убили во славу всевышнего, чтобы не осталось в мире ни одного армянина. Как непривычно для него сознавать, что он армянин. Хотя кто об этом знает, кроме него самого? Сначала он был этому рад, т.к. понимал, что теперь нет припятствий на пути к Вард, хотя кто знает- поверили бы ее родители? Видно с рождения ему суждено мучиться и страдать. Избежал смерти в младенчестве, так теперь будет расплачиваться кровавыми слезами. Всем была уготована единая участь и ему не уйти от этого!
От тяжелых мыслей его оторвал крик женщины. Но он уже сам шел к ее дому. Что вело его туда? Врачебный долг или веление той самой человеческой совести? Жалость или естественное желание помочь? Он всегда противился жестокости, может это сыграло роль, что он стал врачом, а может наследственность?

Добрый по природе, Канид-ага, ставший ему отцом, не выдергивал, не искоренял в нем ростки добродетели. Он не хотел видеть в ребенке бесчувственного и грубого человека. Оберегал его, внося в жизнь мальчика другие понятия и нормы, учил не хранить в душе зло и гнев, ненависть к ближнему и обиду. Терпение, прежде всего терпение…

Но боже, как долго он идет! Нет конца длинной дорожке. Но вот уже руки сами приоткрыли дверь дома. Женщина склонилась над ребенком, лежащим на кровати. Остальные толпились сзади и около окна, не помогая, а только покачивая головами и всплескивая руками. Когда увидели Салеха – оторопели, как же это незнакомый мужчина вошел в дом где нет хозяина? Они уже и о беде забыли, и о ребенке. Только мать, потерявшая надежду, ничего не видела, не понимала. Казалось, сейчас она сойдет с ума от безутешного горя. Салех бросил сумку на пол и подбежал к ребенку. Мальчику было лет пять, маленький, худенький, он лежал скорчившись. Судорога свела и исказила тело, закатились зрачки, пугая белизной пустых глаз. Он не дышал. Салех быстро схватил кисть, пытаясь нащупать слабый пульс. Ребенок горел от высокой температуры.

Все, что Салех делал дальше было выполнено настолько быстро, механически, словно каждый день он вытаскивал детей из когтей смерти. Сначала нажал на щеки, пытаясь раздвинуть зубы, но это ему не удалось. Увидев невдалеке нож, бросился к нему и уже через мгновение разжимал ножом крепко сжатые челюсти. Мать ребенка, не понимая что происходит, бросилась на Салеха, пытаясь вырвать из его рук своего ребенка. Ее пугал нож в руках незнакомца, как и его внезапное появление, молчание, точные и быстрые движения.

– Вай дод! – кричала она, наваливаясь на спасительные руки, отгораживая собой сына. У Салеха не было времени объяснять ей и ему ничего другого не оставалось, как просто отпихнуть женщину. Она упала рядом. Концом ножа он аккуратно стал раздвигать зубы мальчику, затем, придерживая руками челюсти, надавил на язык, который запал и закрыл горло, мешая ребенку нормально дышать. Что-то теплое и скользкое с характерным тошнотворным запахом попало ему на рубашку, на руки, а несколько капель брызнули на лицо. Со рвотой вместе вырвался плач – слабый, жалостный. Ребенок стал дышать и постепенно мертвенная бледность сходила с лица. Салех понимал, что сейчас не время этому радоваться, т.к. главное было – сбить температуру, иначе все могло вновь повториться. У него с собой не было никаких лекарств. Все, что привез для отца, оставил в доме, ставшем чужим. Салех попросил у женщины, которая уже пришла в себя и только обхватив руками голову шептала: «Аллах акбар!» вино или уксус.

– И тряпку мне дайте какую-нибудь. – добавил он.

Одна из женщин бросилась в подвал и через несколько минут уже несла в руках кувшин с вином. Другая принесла тряпку, которую Салех намочил в вине и стал растирать тело мальчика. Синева у ребенка сменилась бледностью, а вскоре и кожа порозовела. Салех продолжал растирать его тело, отжимая тряпку и снова растирая все тело, периодически щупая пульс.

Мальчик открыл глаза, посмотрел на постороннего, незнакомого ему мужчину пустым взглядом, но увидев рядом мать, улыбнулся.

Женщина удивленно смотрела на своего сына, плохо веря в то, что он жив. Салех продолжал растирать ребенка. Как только полотенце становилось теплым, он снова мочил его, отжимал и снова растирал нежное смуглое тело. Несколько крупных родинок было на груди, маленьких, словно точки, было побольше на руках, ключице, шее. Черные глазенки, устав от изнурительной борьбы закрылись Лишь только веки чуть подрагивали.

Убедившись, что опасность миновала, Салех удовлетворенно улыбнулся. Он в первый раз спас человеку жизнь и был страшно этому рад. А все остальное как-то сразу и незаметно отступило на задний план.

Две соседки выбежали во двор сообщить радостную весть, одна осталась сидеть возле мальчика, а остальные негромко шептались в углу, стесняясь незнакомого мужчину, но уже думая о том, как бы показать ему и своих детей, понимая, что пришедший – врач. У них в селе, где не было своего врача, больше уповали на милость аллаха. Мать ребенка от радости сначала принялась исступленно молиться, но потом вскочила и побежала на кухню готовить обед. Снова прибежала, встала возле Салеха, намереваясь опуститься перед ним на колени, но он вышел на крыльцо. Она вернулась в сопровождении одной соседки на кухню, где они возились с посудой, постоянно благодаря аллаха за спасение сына.

Салех не выдержал и спросил ее: «Ханум, разве аллах спас твоего ребенка?»

Женщина не замедлила ответить: «Нет, ты, конечно, мой господин, мой спаситель. Ах, если бы не ты – я волосы сейчас на голове рвала бы, что потеряла сына. Всевышний милостью своей привел тебя в мой дом. Жертвой твоей я буду! Все сделаю, что твоей душе угодно будет. Скоро уже придет хозяин. Ты приходом своим счастье в дом принес. Да пусть будут благословенны твои родители, что родили такого сына! Я буду молить аллаха продлить твою жизнь, как ты продлил жизнь моего сына. Пусть осыплет тебя всевышний радостью и детьми!»

– Ханум, а тебе всевышний много дал счастья? – не удержался от каверзного ответа Салех.

Женщина не поняла его и бесхитростно ответила: «Аллах велик, брат мой. Мы все в его власти. Захочет – даст, не захочет, молчать надо, не роптать. Ему лучше знать.» – и продолжила свои причитания: «Хозяин придет, ягненка зарежет. Видно аллах хотел жертву, так пусть ягненка возьмет вместо моего сына.»

– С именем аллаха входят в этот мир, – подумал Салех, – с его именем живут и уходят. А как же я? Что говорила моя мать, когда я родился, болел? Хотя о какой матери я говорю? Кто же я? Кем пришел на землю, кем должен быть? Как мне разобраться? Забыть, зачеркнуть прошлое? Но я его еще и не знаю…

Он уже не слышал монотонных причитаний и слезливых возгласов хозяйки. Женщины, которые стояли во дворе, разошлись, обсуждая случившееся и рассказывая всем, кого встречали.

А Салеха тяготили свои заботы. Ошеломленный историей своего рождения, он был рад, что не один остался на земле, даже дом отдал Осман-бею. Но не жалел об этом. Все равно он там жить не будет. Рассказ отца вошел в него, проник в мозг, впитался в кровь. В эти минуты он не считал себя турком, но и не был еще армянином. Легко решать только то, что тебя не касается; сложнее разобраться в своих собственных мыслях и принципах. Ведь самому себе не солжешь, не обманешь, не схитришь. Но принять безаговорочно свою принадлежность к другому народу, о котором мало что знал – это тоже не просто. Даже если знаешь точно, что это твой народ, связанный одной верой, историей, религией. Жизнь должна иметь твердую опору, на которой можно уверенно стоять и не сомневаться в сделанном тобою выборе. Но неужели это все происходит с ним? Какая злая ирония судьбы…Он думал о встрече с сестрой. Понимал, что от этого во многом будет зависеть его дальнейшая жизнь. Ведь каждый человек должен иметь свое прошлое. У него не было корней, вернее, они были, но он их не знал. И как же хотелось скорее приоткрыть все завесы, чтобы узнать, определиться… Мучила недосказанность, неопределенность. Но как же можно ускорить события? Все, что он знал – это то, что его сестра, единственная в мире родная душа и кровь, живет в этом селе. Но как ее найти? А может она стояла среди женщин, во дворе, может она одна из них? – он вздрогнул от этой мысли.

Хозяйка продолжала возиться с едой. Салех осмотрел дом. Да, это не сравнить с домом Осман-бея. У того повсюду европейская роскошь, посуда, ковры, шкафы… Ковры? – вдруг молнией пронзила мысль. Как же он мог забыть? Отец сказал, что она ткет необыкновенные ковры. Может быть не зная имени он сможет все-таки ее найти? Появилась маленькая зацепка. Как бы ее узнать и не ошибиться! Вдруг никто не знает, что она армянка, а она это скрывает? А может и сама не помнит – кто она? – засомневался было Салех, но тут же отбросил эту мысль. – Нет, она помнит. Ей ведь было лет десять, когда это все случилось. Значит должна помнить. Но главное, чтобы их встреча не обернулась против нее самой. Ведь ей здесь жить…

Летний ветерок донес со двора запах кизяка. Коровьи лепешки, которыми в зимние вечера топили дом, сушились во дворе. Предельно простым было жилище, где находился Салех, ожидая хозяина. Мать ребенка ни за что не захотела его отпускать и он коротал время, сидя на подушке, которую ему заботливо подсунула под спину хозяйка.

Жилые комнаты и хлев были объединены под одной плоской крышей. Рядом находилась кухня. Запах из хлева не выветривался даже тогда, когда животные уходили на пастбище. Казалось, что и стены, и постель насквозь пропитаны терпким запахом навоза. Из мебели были низкий столик, пара сундуков, кровать, да несколько циновок.

Салех закрыл глаза. – Только бы найти ее! – неотступно сверлило в мозгу. -Но вдруг она не захочет вспоминать свое прошлое?- мучился он.

В таком состоянии рассеяности и волнений его увидел хозяин дома – Кадин, когда вернулся с поля. На обед он приходил домой, благо поле недалеко было. Жена, увидев его, привычно запричитала и бросилась навстречу. Из ее быстрых слов не сразу можно было понять, что происходит, почему дома посторонний мужчина. Кадин рассерженно смотрел на жену, а она сникла под суровым взглядом мужа, растерялась, сжалась и замолчала совсем. Женщины незаметно и поспешно ушли и разбежались по домам. Чувствуя сложившуюся ситуацию и стараясь помочь женщине, Салех приложил руку к груди, слегка опустил голову и стал говорить. По мере сказанного разглаживалось лицо хозяина. Когда Салех замолчал, Кадин бросился к нему.

– Да буду я твоим слугой до конца моей жизни, пусть аллах продлит отпущенные тебе дни! Все что у меня есть – это мой сын. Ты дал ему вторую жизнь. Отныне, мой дом – твой дом. Живи сколько хочешь! Если бы не ты, – он гневно посмотрел на жену, которая согнувшись, торопилась накрыть на стол, – я убил бы ее. А на что она мне без сына? – жена только послушно кивала, во всем соглашаясь с мужем.

На столике вскоре появился нехитрый обед – пресные лепешки, овечий сыр, лук, айран, да еще яичница, которую в последнюю минуту поджарила хозяйка, посчитав, что стыдно кормить такого гостя тем, что каждый день сами едят. Хозяин ел спешно, причмокивая, вытирая руками рот, хрустел луковичкой, запивал холодным айраном. Он удивленно смотрел на гостя, на то, как он лепешкой забирал куски яичницы и неторопливо жевал. Вилок в доме не было. Каждый из них думал о своем. Один искренне радовался жизни такой, какой есть, другой жил ожиданиями.

Не принято спрашивать у гостя куда и зачем он путь держит. Радушие восточных народов общеизвестно, но Салех, видя нетерпение Кадина, которое тот не мог скрыть, сам стал говорить. Чуть-чуть солгал. Понимал, что чистая правда здесь ему только навредит. Рассказал, что учится в Европе на врача, а живет рядом, в соседнем селе. Ему скоро уезжать обратно, но он хотел бы купить ковер, к тому же слышал, что в этом селе ткут прекрасные ковры. Посмотреть бы. Может что и приглянется ему.

Простодушный хозяин поверил сказанному и стремясь оплатить добром за добро, обрадовался, надеясь хоть чем-то угодить гостю.

– Вай, что ты, конечно есть. Такие ковры есть – глаз не оторвешь. Я с тобой пойду, покажу к кому лучше пойти посмотреть. Хочешь, сейчас пойдем, но лучше давай вечером, чтобы хозяин дома был. Сам понимаешь…Да и о чем нам с тобой с женщинами разговаривать?

Салех пока не стал раскрывать карты – не сказал, что хочет увидеть молодую женщину, лет 26-28. Надеялся, что обстоятельства сами помогут ему. Попытался, правда, издалека выяснить то, что его волновало.

– Слушай, Кадин, а кто здесь, у вас лучшие ковры ткет – молодые или кто постарше?

Кадин озорно подмигнул ему и сам спросил:

– Подожди, подожди, а может ты невесту надумал присмотреть? Да я тебе такую красавицу найду – пальчики оближешь, лучше не найдешь. Ты вон сам какой! – искренне восхитился он, – и жену подберем самую лучшую, ковры ткать будет, и готовить вкусно, и детей рожать… – он бы и дальше перечислял, если бы Салех его не оборвал:

– Нет, нет, – заторопился он остановить красноречие хозяина. – Не до этого мне сейчас. Сам смотри, мне закончить учебу надо, потом вернусь, вот тогда ты мне и найдешь подходящую невесту. А пока зачем она мне? Я же не оставлю ее одну? Мне еще год учиться надо.

– Ах, какая красавица дочь у моего соседа – Шавки! – словно и не слыша возражений гостя продолжал Канид. – Увидишь, сердце выпрыгнет. Я бы и сам не прочь был на ней жениться. – он сладострастно облизал губы. – Да куда мне, двоих не потяну. Ей 15 лет Бутон розы! А хозяйка какая! И они обрадуются такому жениху. Давай, пойдем скорее.

Понял Салех, что тщетно объяснять простодушному хозяину зачем он сюда пришел, что не невесты его интересуют, а ковры. Но видно не зря говорил Кадин о невестах. В первом же доме, куда пришли, не поверили, что такому мужчине ковры нужны. Решили, что действительно невесту ищет, выбирает. Его внешность, ладно сидевшая на нем европейская одежда, а так же манера вести разговор – уважительно, сдержано и неторопливо, заинтриговали хозяев, которые под первым же благовидным предлогом вытащили трех своих дочерей. Старшей было лет 15, второй лет 13, а младшей было на вид лет 10-11. Но Салех смотрел только на младшую. Тонкая, хрупкая девочка с большими миндалевидными глазами стояла не стесняясь перед ним. Она, казалось, не совсем понимала, зачем ее оторвали от работы на кухне, переодели и заставили войти в комнату с незнакомыми мужчинами и показывать ковры, которые ткала ее мать. Отец уже давно не разрешал ей играть на улице с подружками, и она целыми днями пропадала дома, на женской половине, помогая матери и сестрам по хозяйству. Любопытные глаза из-под стрельчатых ресниц без тени страха смотрели на гостей, в то время, как две ее старшие сестры стояли рядом потупив взор.

Салех, глядя на нее, подумал о том, что его сестре было как раз столько же лет тогда…Жене хозяина было лет под 40. Она была смуглая, с черными волосами, которые были видны из-под головного платка.

Холодно и спокойно смотрел он на ясноглазных и нежных девушек, угощавших его с радостью сухофруктами, орехами, сладостями. Он ощупал ковры, посмотрел рисунок, оборотную сторону, проверил качество шерстяной нитки, как будто всю жизнь этим занимался. Все делал, чтобы не возбудить недоверие. Кто знает – сколько еще домов ему придется обойти? Они посидели немного для приличия, потом откланялись, поблагодарили радушных хозяев и ушли. Но не к себе. Решили зайти еще в один дом. Так до поздней ночи обходили дома. У Салеха уже в голове перемешались рисунки и цвета ковров, как и имена хозяев домов и их дочерей. Слух о незнакомце проникал раньше его самого в очередной дом. Убедившись, что в доме нет той, которую он ищет, он быстро терял интерес и под любым благовидным предлогом скорее прощался и уходил. Гудела от напряжения голова. Выпитые чашки кофе заставляли колотиться и без того тревожное сердце. Сколько же еще надо обойти домов, сколько выпить чашек обжигающего кофе, чтобы не обидеть хозяев, сколько вглядываться в лица, выискивая родные незнакомые черты и думать – что же сказать, если увижу?

Домой возвращались изрядно уставшие по тропинке, ярко освещенной луной. Мерцали в далеком небе звездочки.

Сельма-ханум постелила ему постель, как он и просил – на плоской крыше. Едва его голова коснулась подушки, как глаза сами закрылись. Чистый воздух, легкая усталость и напряжение дня ушли, уступив место сну. Утром он еще спал, когда Кадин ушел на работу. Салех выпил горячего чая, съел кусок лепешки и вышел из дома. До вечера было далеко, а дома ему не сиделось. Грустные мысли не отпускали его. Он бродил по дорогам, да по нетоптанным тропам. Налитые соком ветки деревьев касались его лица, даря тонкий аромат жизни. Во дворах кудахтали грязные куры, кое-где, завидев его начинали лаять собаки, но почувствовав безразличие и отрешенность нового в селе человека, опускали морды и уходили, поджав хвосты. Они нападали только на того, кто их боялся, всегда чувствуя врутренний страх человека.

Теплое, приветливое лето, изобилующее цветами и зеленью, ласкало и обогревало землю. В тишине, прерываемой пением птиц и жужанием пчел, собирающих животворный нектар, Салех, сидя на придорожном камне, предался раздумьям, не дающим покоя его воспаленному мозгу.

Как же долго тянется день! Не видно конца ему. Стайкой, легко и пружинно, направлялись к роднику девушки, обмениваясь новостями и весело разговаривая. Вскоре неторопливо и осторожно, боясь расплескать воду они уже шли обратно. Он и не пытался их разглядеть, а они, свободной рукой стыдливо прикрывали нижнюю часть лица, заметив мужчину.

– Как же мне найти тебя, сестра? – в сотый раз задавал Салех себе этот вопрос. – Как узнать тебя среди многих женщин, живущих в этом селе? Я не знаю твоего имени, даже не знаю, что тебе сказать. А вдруг отец ошибся и ты не та, которую он видел здесь несколько лет назад? Потерять, не успев найти? Но где же мне тебя искать? Я согласен обойти все села, лишь бы найти, увидеть, знать, что ты есть, но я все равно тебя найду. Если бы ты знала, как я сейчас разрываюсь – мне надо скорее поехать к моей любимой, чтобы ей объяснить все, рассказать. Ах, Вард, желанная моя, это твоя любовь позволила мне узнать правду моего рождения. – обратился он мысленно к ней. – Я теперь должен постараться вернуться к себе, к свои корням, к тому началу, которое у меня пытались отнять, исказить и исковеркать мое детство. Так и жил бы я, не зная правды. Ты подожди меня, моя любимая, я скоро приеду. Вот только найду сестру свою. Это единственное, что меня здесь удерживает. Я жду с нетерпением нашу с тобой встречу, я представляю твое удивление, но поверь, мне тоже было странно поверить в метаморфозу, которая произошла со мной. Я никогда не расстанусь с тобой, мы будем вместе, но сначала я должен найти сестру. Нас разлучили, когда мне было всего два месяца, представляешь, два месяца! Она, наверное, помнит меня, родителей. Я надеюсь, что помнит, хотя кто знает? Я дрожу от одной только мысли, что может быть очень скоро я все узнаю о них и о своей семье. Только бы она жила здесь, только бы была жива и помнила свое детство…

Вечером, когда уставший Кадин пришел с работы, Салех решил чуть приоткрыть завесу, чтобы ускорить поиски.

– Кадин, послушай, тот человек… ну который посоветовал мне к вам в село придти…

– Пусть будет благословенно его имя, – перебил его хозяин, – это значит он тебя прислал, чтобы ты спас моего сына. Я пять раз в день буду молиться за его здоровье.

Салех не стал ничего объяснять, да и зачем это было нужно, он продолжил, стараясь не выдать своего нервного состояния.

– Так вот он мне и сказал, что у вас в селе живет молодая женщина. Ей лет тридцать. Красивая она. Вот у нее он и видел ковры, которые ему очень понравились, а уж он то большой знаток ковров, поверь мне.

– Хм, – удивился Кадин. – Кто же это?

Салех замер. Может сейчас он и узнает кто она и где живет?

– Нет, брат мой дорогой, – подумав и почесав голову, ответил Кадин. – Ты уж не обижайся. Не припомню я такой. Спроси меня, что другое – с радостью отвечу. Ты же понимаешь – для меня нет человека ближе, чем ты. Я добро всегда помню. Всю свою жизнь буду просить у аллаха здоровья и благополучия тебе, твоей семье, детям…

Но Салех не слышал его. Никакой надежды найти сестру не оставалось. Значит уезжать? Навсегда? Но разве он сможет жить спокойно, не зная своего имени и имени матери? Сможет ли есть, пить, веселиться, зная, что где-то живет родная сестра, которую он так и не видел? Он пообещал на могиле матери найти ее, чтобы посмотреть в родные глаза, чтобы уловить черты родителей. Но все рухнуло… – он не видел, как вышел из комнаты гостеприимный хозяин, закрыв фонтан краноречия.

– Зачем вы, отец, рассказали мне эту историю? – терзал он себе душу. – Я знаю, что вы хотели мне добра, думали сделать как лучше, да и к тому же побоялись унести с собой тайну. Вы с легкой душой ушли к сыну. А меня оставили одного, успев только шепнуть, что я не один, что у меня есть сестра. Почему же вы мне раньше этого не говорили? Ведь и вам бы лучше было! Почему не пошли со мной к ней, не рассказали, что мы родные по крови, рожденные от одних родителей? Разве я не смог бы все понять? Почему не сделали это тогда, когда увидели ее, узнали? Неужели только страх потерять меня вас останавливал? Но в чем была ваша вина, что попав в водоворот политических событий, вы вышли из него с чужим ребенком? Ваше сердце подсказало вам приютить меня. Вы сделали для меня все, что сделали бы и для родного сына, а может даже больше. Вы давали мне возможность думать самостоятельно, не навязывая своего или чужого, принятого всеми мнения. Вы правильно делали все, отец. Я вам так благодарен, только раньше надо было мне все узнать. Я бы понял вас. Поверьте! А сейчас…

Уже маячит перед глазами дорога. Скорее туда, в цивилизованный мир! Там нет отрезанных детских головок на кольях, высохших черепов вдоль дорог, там не хвастаются люди количеством убитых женщин и стариков, не хранят на память с благоговением старые пожелтевшие фотографии, запечатлевшие весь ужас варварского истребления христианского народа. Да и какая разница, какого народа?

Уехать отсюда! Здесь все пронизано кошмаром воспоминаний. Теплая земля, деревья, реки, заполненные прозрачной водой, воздух, напоенный ароматом цветущих трав – все они немые свидетели. Они видели и слышали крики жертв, последний вздох, слетевший с губ, агонию или тихий, обреченный предсмертный шопот, всегда зовущий в последнее мгновение своей жизни ту, которая подарила ему жизнь, невольно и неосознанно обрекая на столь тяжелые испытания.

Салех терзал себе душу. Хотел отвлечься, не думать, но это было выше его сил…

В комнату тихо вошел Кадин. Салех не смотрел в его сторону. Думал только о том, что ничего его здесь больше не удерживает. Надо уезжать. Да и как искать в тысячах деревнях и селах Анатолии женщину, никогда прежде не видя ее и не зная даже ее имени? А может она и не признала бы его? Тогда разочарование убило бы в нем зародившуюся надежду на понимание, на необходимое перевоплощение, имевшее под собой реальное прошлое, как основу новой, иной жизни.

– Лучше все оставить как есть. – сказал он, успокаивая себя. – Пусть живет во мне мысль, что я не один. Все равно у меня нет другого выбора. Я буду думать о ней. Там, далеко отсюда. Как обидно, что не нашел, но я должен ехать. Подальше от смердного дыхания пропитанной кровью земли. Никогда я здесь жить не буду. Отныне каждая минута пребывания будет наполнена траурным звоном непрозвеневших колоколов в память о моих родных. В каждом шелесте листьев мне будут слышны стоны непогребенных, а на каждом камне я буду видеть следы пролитых слез и капель крови, смешанных с дождем…

Он встал, намереваясь попрощаться с хозяевами и покинуть село. В дверях стоял Кадин с женой. Радостными глазами смотрели они оба.

– Брат мой, – мягко заговорил хозяин, – я вот рассказал жене кого ты ищешь. Она и подсказала мне, что кажется есть у нас такая… – жена Кадина только кивала головой в такт словам мужа. – Просто она давно не продает ковры. Она – жена Мехмеда-аги. Жена говорит, что она очень красивая. Мне откуда это знать? Я на чужих жен не смотрю, сам понимаешь. Только слышал я, что она не из наших. Он ее откуда-то привез. Но впрочем, люди что хочешь скажут. Она совсем нелюдимая, может потому я и забыл о ней, не подумал как-то.

У Салеха перехватило дыхание. Не мигая смотрел он на хозяина и его полную жену. Казалось, сейчас полыхнет огнем взгляд его напряженных глаз. Не в состоянии сказать слово, он молчал, едва успокаивая шумно дышащую грудь. Подняв на мгновение вверх глаза, может быть впервые попросил у бога снисхождения. Последняя крохотная надежда засветилась маленьким огоньком и он боялся, что ветерок голоса задует пламя, обрекая его вновь на темноту и мрак неизвестности.

– Брат, хочешь, прямо сейчас пойдем к ним? – Кадин видел состояние своего постояльца и спасителя и ему искренне хотелось доставить тому хоть какую-то радость. – Я ведь вижу, как тебе нетерпится. Правда, первый раз вижу, чтобы человек столько переживал из-за ковров. Подумаешь, разве мало других? – Увидев, что Салех кивнул ему, он сказал, – Только бы Мехмед дома был! Иначе не зайдем. Он, знаешь, такой страшный становится, когда посторонние в дом заходят. А все потому, что…

Они уже шагали по дороге и Кадин негромко, чтобы даже пробежавшая собака не услышала, не говоря уже о соседях, рассказал, что она – вторая жена аги. Десять лет она здесь живет, но странная немного. Совсем не такая, как остальные. Даже из дома редко выходит.

– Знаешь, я уже и забывать ее стал. – хитро улыбнулся он. – Почти не вижу. А Мехмед, он хороший хозяин, не чета многим. Все для нее и сына своего делает. Не жадный, нет. Он мечтал все о сыне. Его первая жена – Фариде – красавица была, но аллах не захотел им дать ребенка, а эта вот родила. Да только сын весь в мать пошел – такой же тихий, молчаливый, не то, что мой, – и с гордостью добавил, – огонь, везде пролезет. О, пусть будет благословенен час, когда твоя нога переступила порог моего дома…

До Салеха долетали только отдельные фразы, касающиеся той, к которой они шли. Остальное, как вода через сито пропустил мимо. Болтливый Кадин говорил без остановки, не обращая внимания на то – слушают его или нет. Салех молчал, не отвечая и думая о своем. Главное было впереди.

– А вот и их дом. – Кадин постучал увесистым кулаком по железным воротам. Тут же в ответ залаяла собака, вскоре негромкий женский голос цыкнул на нее и она замолчала. Ворота открылись. В проеме стояла невысокая женщина с покрытой головой.

– Здравствуй, сестрица. – заговорил Кадин. – Здоровья тебе, сыну твоему. А хозяин дома? – он пытался глазами обшарить двор, видневшийся из-за плеча женщины.

– Его нет. Приходите завтра. –быстро проговорила женщина, явно не желая продолжать разговор..

– Э, нет, подожди, не торопись так, сестрица. –от прилипучего Кадина не так –то просто было отвязаться. -А твой сын где?

– Дома он. – коротко бросила она. Видно было, что не хочет она разговаривать. Но невзирая на ее сухость и нежелание говорить, Кадин быстро проговорил, боясь, что она может у него перед носом закрыть дверь.

– Сестрица, раз уж мы пришли к тебе, пусти нас. Сын твой дома вместо хозяина. Он взрослый уже.

Пока он говорил, Салех смотрел на нее, пытаясь уловить что-то родное, знакомое, надеясь, что может быть интуиция или зов крови дадут ему толчек, но глаза ее были опущены, а платок скрывал половину лица. Да и стояла она боком к нему, разговаривая только с Кадином.
-Этот господин, -продолжал Кадин, указывая головой на Салеха, - мой гость, он моего сына вчера спас. Так вот, он прослышал, что у тебя ковры красивые. Посмотреть хочет, может и купит. Мы уже у многих были, но ему не понравилось все то, что видел. Вот теперь к тебе пришли.
На Салеха взглянули глаза, пугая своей чистотой и синью. Такого цвета бывают только чистые озера, что высоко в горах. Упрямо сжатые губы уже готовились отказать отказать непрошенным гостям, но почему- то промолчали. Прошло мгновение, но женщина удивленно смотрела на него, забыв о приличии.
-Что случилось? – молниеносно пронеслось у Салеха.- Почему она так смотрит на меня? Глаза у нее голубые, точно, как отец и говорил, а волосы? Какого цвета волосы? Платок скрывает, не видно их.
А Кадин, не замечая ее замешательства, вернее, воспользовавшись им, уже входил без разрешения в дом. Ей не оставалось ничего другого, как посторониться и пропустить его и Салеха. Она закрыла ворота и вошла следом, крикнув на ходу сына. В ту же секунду прибежал мальчик. В руках у него была миска с урюком, которую он и протянул матери, разглядывая гостей.
Мужчины сели за низкий столик. Мальчик чувствовал себя за старшего в доме- держался уверенно и степенно, что было совершенно не свойственно его возрасту. Салех с интересом разглядывал его. Большеглазый, с наметившимися темными волосинками над пухлой верхней губой. Удивительными были недетская сдержанность и внутренняя затаенность, так не свойственные в этом возрасте. Неужели он так серьезно относился к роли старшего в доме, пока не было отца или же просто природа смогла сделать из ребенка взрослого? Быстро и неслышно женщина накрыла на стол, сложив горкой фрукты и сладости.
-Сестрица, - льстиво обратился к ней Кадин, надеясь смягчить ее холодность - этот господин хотел бы ковры твои посмотреть, а может и купить. Это как понравится ему. Он большой ценитель, поверь мне.
-У меня нет ковров на продажу.- как отрезала она. –Я давно не продаю.
-Вай, так ты же раньше продавала?- не сдавался Кадин.- Может еще найдется несколько? А? Посмотри, сестрица! Очень прошу тебя! Знаю, у тебя еще есть. Не для себя прошу, для моего брата. Я в долгу у него. Слышала, наверное, он сына моего спас. – опять повторил Кадин.- Видит аллах, я должен любую его просьбу исполнить. Если ему понравится твой ковер- он купит. Тебе только цену свою назвать надо будет. Не хватит, я добавлю, в долг возьму, но расплачусь с тобой, слово даю. Покажи, принеси все, что есть у тебя. Жена моя говорит, лучше твоих ковров она в своей жизни не видела.
Женщина почти не слушала говорящего, только раз подняла глаза и посмотрела внимательно на Салеха. Опалила огнем, обожгла. Он сам не выдержал паузы и произнес:- Можно хотя бы взглянуть на них. Я …я изучаю рисунок восточных ковров, состав красок, орнамент. Вы ведь все сами делаете, своими руками?- спросил он, вызывая ее на разговор. Но она только коротко кивнула и вышла из комнаты.
Салех нервничал. Он раньше думал, что сердце подскажет ему, если он увидит ее, но кроме напряжения в душе, кроме волнений он больше ничего не испытывал. Хозяйка подходила по возрасту, у нее сын есть. Да, это все так. Все, как говорил отец, но она ли это? И как узнать?
-Видишь, - брызжа слюной, прошептал Кадин Салеху в ухо, - она странная какая- то. Я же говорил, что Мехмед- ага что- то скрывает. Ничего про нее не рассказывает никому. Здесь все не чисто, но с помощью аллаха я все узнаю. От меня ничего не скроется. А ты на сына посмотри, такой же как и мать его-скрытный, молчаливый.
Мальчик сидел напротив, глядя на гостей, но не смея первым слово сказать.
-Правду я говорю, сынок? – громко сказал, хитро улыбаясь лисьей улыбкой, Кадин.
-О чем вы говорите, уважаемый, Кадин- ага?- спокойно выдержал ребенок пронизывающий взгляд мужчины.
-Да вот я про твоего отца говорю. Хороший отец у тебя. Вон как семью держит. В доме все есть, живи да радуйся. Жаль, что его дома нет, да ничего, приедет, мы вновь придем, поговорим, давно не виделись, работы много, времени не хватает.
-Утром отец приедет. –сказал мальчик и добавил:- Он с караваном уехал на восток, но к утру обещал вернуться.
Пока он говорил, послышались неторопливые шаги хозяйки. Она молча развернула перед Салехом небольшого размера ковер. Стараясь сдержать внутреннюю дрожь и смотреть только на ковер, он взял его у нее из рук. Ковер был действительно красивый, лучше всех тех, что он видел. Теплые цвета шерстяных нитей, мягкий короткий ворс, удивительно оригинальный рисунок.
-Надо похвалить.- говорил он сам себе. –Я же ведь за этим сюда пришел. Но почему она так смотрит на меня? Вот и сейчас опять! Мы же не виделись раньше, не знаем друг друга. А вдруг она действительно моя сестра? Но и Кадин ничего о ней не знает, сам путается в догадках, словно она окутана тайной, не той ли, случайно, что и я? У нее глаза красивые, особенные. Цвет синий. Отец говорил, что у нее цвет волос огненный, но как мне узнать, не платок же снимать с головы. Спросить ее- кто она, не скажет. Да еще рядом Кадин. Она, видно, презирает его, вон как смотрит на него, вряд ли при нем скажет что- либо. А без него? Что бы придумать, чтобы он вышел ненадолго, лучше даже если с мальчиком? Но главное, не надо молчать, надо говорить.
-Ханум, у вас действительно самый красивый ковер. –подтвердил он.- Он мне больше всех остальных понравился. Если надумаете продавать, только скажите, я куплю. У меня денег хватит. Не торопитесь с ответом, подумайте.
Деньги у него были, почему бы не купить? Ведь ковер был великолепный.
Но женщина продолжала хранить молчание.
-Ну что ж, это вам решать. Не будем задерживать. Могу одно сказать- руки у вас золотые. -Ему очень не терпелось спросить:- А волосы? Какого цвета ваши волосы? Но он сдержался, не отрывая взгляда от ковра.
Кадин доедал абрикос и, громко чавкая, бросил на стол косточку. Красивым натюрмортом на столе лежали горкой фрукты- краснобокие яблоки, фиолетовый инжир, золотистые абрикосы, сливы. Рука Салеха потянулась к фруктам, но из- за неосторожного движения, несколько урючин упало на пол, неровно перекатываясь, прямо к ногам женщины. Едва она нагнулась, чтобы подобрать, как шелковый платок соскользнул с волос на лоб. Женщина быстро выпрямилась, положила фрукты на стол и поправила тонкую косынку. Несколько волосинок упали ей на щеку.
-О, чудо!- Салех едва не вскрикнул- Волосы у нее были цвета яркой начищенной меди. Неужели это просто совпадение? Но не так то часто можно встретить турчанок с такими светлыми волосами.
Горя от нетерпения скорее прояснить и узнать желаемое, Салех встал из- за стола и стал подталкивать удивленного Кадина к выходу. Тот, оторопело глядя на него и ничего не понимая, вышел из дома. Следом вышли женщина и ее сын. Прощаясь, Салех, словно невзначай посмотрел на дерево, усыпанное золотистыми абрикосами.
-Ханум, очень мне ваши абрикосы понравились. –быстро проговорил он.- Сладкие, словно мед. Можно мне сына вашего попросить нарвать для меня несколько штук? –он смотрел на хозяйку, пряча сильное волнение за натянутой улыбкой. Кадин, ничего не понимая, от удивления рот разинул. Разве не такой же сладкий абрикос у него в саду растет? Или не Салех только вчера вечером хвалил сладость его фруктов? Он сам срывал сочные плоды с дерева и ел, наслаждаясь ароматом и вкусом, убеждая Кадина, что в Париже такой сладости не сыскать.
Женщина кивнула мальчику и тот легко подбежал, и перебрасывая, как обезьянка, руки и ноги, быстро взобрался с ветки на ветку на верх.
-Ловкий какой!- произнес Кадин.- Аллах наградил тебя хорошим ребенком, сестра. Мехмед- ака может быть спокоен за свою старость. Радости вашему дому! У меня тоже сын есть, вот он, мой благодетель спас его вчера, я теперь всю жизнь буду молиться за его здоровье. Он врач.
Женщина молча слушала. Ни одно слово не сорвалось с ее губ.
-Кадин, дорогой, возьми немного плодов, столько, сколько в руки поместится и пойдем домой. Поздно уже. Много не бери, ведь и у тебя во дворе сладкая урючина растет.- Салех скупо улыбнулся, едва сдерживая нарастающее напряжение.
А мальчик тем временем, поднялся еще выше, увидев там крупные, спелые плоды. На востоке принято лучший кусок гостю отдавать. Вот он и старался угодить непрошенным гостям. Ловко мелькали его голые пятки и быстрые руки. Кадин подошел, встал под деревом и по одной ловил брошенные ребенком шершавые урючины.
Всего несколько секунд отпустил всевышний Салеху и он не стал терять их, а глядя в глаза женщины, быстро спросил:- Баджи, скажи мне, ты случайно не знала доктора Арама- эфенди? У него в 1915 году двое детей было- сын и дочь.
Глаза испуганной, раненной лани были ему ответом. Слезы вмиг обволокли их синеву, мешая ей смотреть на того, кто замутил покой в душе. А Салех продолжал, торопя время:- Не бойся меня, баджи, только скажи мне- ты знала его?
-Кто ты?- тихим голосом спросила она его. Салех ждал от нее ответа и совершенно не был готов к вопросам.- Что тебе надо, путник? С добром или злом ты вошел в мой дом? И почему про доктора спрашиваешь? Ты не мог знать его. Молод еще.
-С добром пришел, баджи, с добром, поверь мне.- тихо прошептал он, чтобы Кадин не услышал его. –Мне поговорить с тобой надо. Не бойся меня, я плохого никогда тебе не сделаю.Только ты скажи, прошу тебя, ты знала семью доктора Арама, его жену, дочь, сына? –взмолился Салех.
Несколько мгновений она думала, а потом так же тихо сказала:-Утром рано муж приедет. Ты, часа через два, как стемнеет подойди к чашме возде мечети, нет, лучше к роднику. А сейчас уходи и забери с собой этого болтуна. Он сквернословит много, как женщина свой язык распускает. Много лишнего говорит.
-Не бойся, баджи, я отобью ему охоту.-заверил ее Салех. Про тебя он больше слова плохого не скажет. Обещаю тебе. Только умру я за эти два часа, никак нельзя пораньше?
Она снова бросила на него пристальный взгляд из- под темных ресниц.
-Хорошо, - на удивление быстро согласилась женщина.-приходи, как сможешь. А сейчас, ступай с богом.
Спешно попрощавшись, скорее для вида, Салех, подхватив Кадина, который от спешки уронил урюк на пыльную дорогу и выволок его на дорогу. Едва за ними захлопнулись ворота, как Кадин по привычке открыл рот для обычных едких злословий, но сильные длинные тонкие пальцы Салеха схватили его за горло.
-Ты видел, как отрывают головы курам, брат мой?- прошептал ему в ухо Салех. Кадин лишь замотал головой, ничего не понимая. –Тебе еще нужна твоя голова? Да? Я тоже так думаю. Только вот для этого язык свой надо держать за зубами. Неужели ты так ничего и не понял? Э-эх, голова дурная! Думаешь, куда ездит с караваном ее муж? В Стамбул, там и продает ковры. Слышал, что сын ее сказал- на восток отец уехал, а Стамбул где находится? То- то же. Знаешь, ее коврам цены нет! Ты же сам видел! Не глупый, поймешь. Но смотри, узнает ее муж, что мы зашли к ним и что она ковры показывала- убъет тебя. Я уеду, а тебе здесь жить. Хорошо подумай, прежде чем рот открывать в следующий раз!
Кадин онемел. Он не знал, что говорить, о чем думать. Кто голову оторвет, кто продает, зачем? Он откровенно ничего не понимал, но не стал больше спрашивать у Салеха, чтобы не показывать ему своей глупости.
-Да, брат мой, надо же, ты один раз посмотрел и все понял. А я сколько мучаюсь, пытаясь понять, что же за этим забором прячется, но так и не пойму. Лучше я молчать буду, зачем мне свою голову терять? Правду говорю? Аллах один раз жизнь дает, вторую заработать надо, чтобы в рай попасть. Мне не хочется спешить. Состариться хочу спокойно. Боюсь, что всевышний покарает меня, если слово лишнее скажу. Знаешь, брат, ты мне второй раз жизнь спасаешь. Я в долгу у тебя….
Но Салех уже не слушал его, он спешно шел по протоптанной дороге. Дома стояли разбросанно, отгородившись друг от друга высокими забороми. Внешне казалось, что за ними нет никакой жизни, так тихо было вокруг, только издалека доносился редкий лай потревоженных собак. Стайка босоногих мальчишек гоняла по дороге коробку, поднимая светлую пыль. Степенно, тяжко переваливаясь, возвращались с работы отцы семейств, мечтая дать покой ногам и пищу желудкам. редко какая женщина отважится в это время выйти на улицу. Все домашние дела к вечеру выполнялись и жены ждали мужей, прислужливо обхаживая их за столом.

Солнце спускалось ниже и ниже к гороизонту. Потускнели лучи. Спадала жара. В кустах запели неутомимые цикады, легко порхали с цветка на цветок красивые бабочки, пытаясь найти укромный и удобный листок для ночлега. Еще час-два и солнце уйдет на покой, а в свои владения вплывет красавица луна, разбрасывая мутные тени, длинные и корявые во все стороны.

Салех шел к роднику. Он сказал Кадину, что завтра утром уедет, а сейчас немного пройдется. Когда еще вернется в эти края? Тот, преисполненный благодарностью к своему гостю, пытался было пойти с ним. С трудом Салех объяснил простодушному хозяину дома, что желает побродить один. Дорогу к роднику он знал. Только вчера видел, как девушки с кувшинами шли за водой. Сейчас на тропинке никого не было.

– Придет? Не побоится? А вдруг не сможет? Вдруг муж приедет? Хотя нет, она сказала, что он утром должен приехать. – успокоил он сам себя. Неизвестность не давала покоя. Ускорил от нетерпения шаги. Вот и родник. Он выдохнул накопившийся в груди воздух – никого нет. Неужели обманула?

Он даже не мог подумать, что та, которую он так ждал, сейчас была дома.Она вся была во власти неожиданного прихода чужого человека, который разворошил память прошлого, напоминая о давно ушедших днях. Скоро, едва выглянут первые лучи солнца, приедет Мехмед-ага, ее муж. Опять привезет подарки, каких нет у других женщин. Привезет ткани, наряды, ленты и кружева, сладости и конфеты в красивых коробках. Он всегда привозил ей все самое лучшее, хотя знал, что ей это не нужно. Так до конца он и не понял ее, но уже и не пытался. Привык к ее молчанию и стремлению к одиночеству. Только ребенок скрашивал своим присутствием их скучную, монотонную жизнь. Каждый из них любил сына по-своему и жил по-своему.

Когда не было поездок и Мехмед оставался дома, разморенный тишиной и покоем, изобилием фруктов и сладостей, он от вынужденного безделья обычно наблюдал за женой, возлежа на мягких овальных подушках, сложенных поверх многочисленных одеял или сидя же во дворе на скамейке под раскидистым деревом. Она была всегда в движении, не болтала часами с соседками, обмениваясь очередной сплетней, тревогой или радостью. То там, то здесь мелькали ее быстрые руки. Стирала в тазу, вешала белье, подметала, скребла казаны, очищая налеты песком, готовила обеды и ужины, возилась с сыном, но все делала молча, тихо, затаясь в себе. Он кажется никогда не слышал ее смеха, не видел искринок радости в уголках глаз.

Первые годы он задаривал ее подарками, надеясь, что оттает холодное сердце, потеплеет она к нему, привыкнет, станет ласковой, внимательной, улыбчивой. Но проходило время, а она словно и не видела его усилий. Вековая грусть таилась в ее глубоких синих глазах. Ему хотелось выть, как волку от отчаяния. Он всю жизнь любил ее, мечтал о ней, но заполучив, словно и не имел. Злился, бесился, бесновался, затем остывал, не в силах ненавидеть. И вновь любил, боготворил, но натыкаясь постоянно на ее глухое внутреннее сопротивление, выходил из себя, не в силах успокоиться. Сколько раз его рука поднималась, чтобы опустить кулак на ее голову или спину. Но он видел наполненные величием и гордостью глаза, которые хотелось только целовать, нежно дотрагиваться до них кончиками пальцев, и мозолистой кожей чувствовать под тонкой, почти прозрачной пленкой бегающий шарик зрачка, ощущать волоски загнутых ресниц. Ее глаза, даже закрытые, выражали свою отрешенность, а главное – постоянный протест. Казалось, даже зрачки, прикрытые веками убегали от его рук в надежде, что открываясь, они увидят кого угодно, но не его.

За что такая нелюбовь? Он боялся про себя сказать ненависть. Ведь она видит, что он живет ею, мечтой о спокойной, размеренной, полной изобилия жизни. Он не напоминал ей ее прошлого, надеясь в душе, что она его совсем не помнит – ведь слишком мала была, чтобы все понять. Правда, как-то раз он попытался было по-своему рассказать ей о нем, но наткнулся на такой вопрошающий, расширенный от страха и ужаса взгляд, что отчаянно пожалел об этом и больше не повторял своих намерений. Так и жили они 10 лет бок о бок, но не зная друг друга и продолжая оставаться чужими. Он стал привыкать к тому, что в доме в основном говорил он. Она молчала или отвечала односложно, а то и ограничиваясь вместо ответа кивком головы, продолжая заниматься своими домашними делами.

Была ли она хорошей хозяйкой? В доме всегда было чисто, убрано, вовремя приготовлен ужин, но не было радости, уюта, не хватало веселья и улыбок, которые должна была вносить она своим присутствием.

– Какие они разные, – нередко думал Мехмед, вспоминая свою первую жену – Фариде. Их нельзя даже было сравнивать. Та была красивая турчанка, с прекрасными длинными волосами. Правильные черты лица, стрельчатые брови над сверкающими черными озорными глазами. Она безумно любила жизнь, любила яркие красивые вещи, украшения, выбирала себе самые лучшие отрезы, туфли, чулки. Он смотрел на это сквозь пальцы, считая, что его жена должна быть одета лучше других. Единственное, что его тревожило, то что они прожили 5 лет и не имели детей. Он часто подумывал отвезти ее обратно в родительский дом, предварительно развестись ( а это не составляло большого труда – достаточно было сказать три раза в присутствии двух свидетелей: ты свободна). И тогда, собрав свои личные вещи, она покинет навсегда дом мужа. Но ее фанатичная преданность, нежность и безграничная любовь в глазах, когда он смотрел на нее сердито, смягчали его сердце. Он все-таки надеялся, что аллах не обойдет его своим вниманием и даст возможность иметь детей. И тогда он отбрасывал мысль о разводе.

Фариде, подчас забывая о строгих мусульманских нравах и обычаях, могла, не стесняясь броситься ему навстречу при людях. Где-то в душе ему нравилось такое проявление чувств, хотя внешне он это не показывал, наоборот, делая озабоченное лицо, он недовольным тоном порой ей выговаривал. Она послушно кивала головой, но в следующий раз все повторялось.

Мехмеду было стыдно, что она не может сдержать свою сильную откровенную любовь, но больше всего он стеснялся, что у него не было детей, сыновей, продолжателей рода. Не мог смотреть в глаза мужчинам, возле которых бегали и резвились мальчики. Страстно желал сына, но чрево его жены было сухо и пусто. И не находя себе места от отчаяния, Мехмед стал опускать увесистый кулак на ее голову. Она все понимала. Любящим сердцем чувствовала, что творится с ним и не сердилась, не обижалась, обвиняя во всем только себя. Когда оставалась дома одна, в особенно отчаянные минуты проклинала свою обделенность, но не жизнь, свою бездетность, но не судьбу.

Для нее все равно жизнь была прекрасна с ее грустью и радостью. Не в пример своим забитым соседкам, вечно закутанным в темные, грубые одеяния, стыдливо прячущим глаза под чаршарфом, опускающим голову при малейшем взгляде постороннего мужчины или даже собственного мужа, Фариде, напротив, шла, поднимая блестящие, чистые глаза, лишь для вида прикрывая тончайшим прозрачным пече часть лица. Ей хотелось сбросить нежную вуаль и показать всем свое лицо, руки, шею – смотрите какая жена у Мехмеда! У кого из вас, правоверные, есть такая жена? И какая жена так любит своего мужа? Она не стыдилась и не краснела под раздевающими взглядами. Они не оскорбляли ее и не задевали. Она их видела, но пренебрегала. Выделяясь среди женщин села кипучей энергией, открытостью, отзывчивостью и веселым характером, она всегда была предметом вожделения и обожания мужчин. Но имея детей, каждый из них чувствовал свое превосходство над Мехмедом. Специально перед ним снисходительно давали подзатыльники своим отпрыскам, с напускным безразличием отпускали им вслед какое-нибудь словцо, явно стремясь насыпать побольше соли на кровоточащую рану соседа. Но каждый из них всегда, в любую минуту согласился бы отдать своего сопливого ребенка в обмен на одну ночь, проведенную с Фариде. Облизывая пересохшие губы, они похотливо провожали глазами ее высокую фигуру, проходящую мимо. Зная вспыльчивый и отчаянный нрав Мехмеда, при нем ни при каких обстоятельствах не говорили о его жене.

Совсем другими были женщины, соседки. Каждый день, особенно когда шли за водой, языки их мололи, как мельничные жернова. Вот от них-то Фариде не было пощады. Теша свои, наполненные ядом от ревности сердца, они открыто смеялись над ее несчастьем. Готовые изодрать ее наряды, исцарапать бестыдные глаза, вырвать длинные шелковистые волосы, они не стеснялись и исходили злобой и ненавистью в ее сторону.

Неужели она не видела или не понимала?

Но как можно было не увидеть искривленный в яростном сарказме рот очередной сплетницы, чей муж давно смотрел на Фариде, не скрывая своего отчаянного желания? Как можно было не чувствовать полный желчи взгляд озлобленной матери, чей сын не хотел жениться на молодой дурнушке, которую ему присмотрела родня, когда перед глазами была сама богиня молодости и красоты, распускающийся бутон весенней розы? Как можно было не понять ненависть и желчь, скользящие во всем облике молодухи, чей муж с радостью предпочел бы долгие часы, проведенные с женой хотя бы одному беглому взгляду на нее, на Фариде?

Ее ненавидели, но постепенно, видя неприступность и скромность, стали в душе уважать. А ведь ей нужен был только собственный муж – Мехмед – единственный мужчина, в котором, к сожалению, с каждым днем, капля за каплей собиралась злоба. За все! За то, что такая красивая, за то, что не было детей, за то, что не такая, как остальные. Словно злой Ариман витал над ней, задевая черным крылом. Повторялась трагедия детства, когда еще в родительском доме ее любили и ненавидели одновременно.

Мехмед стал чаще бить ее, не удосуживая объяснением. А она, считая, что так положено, молча сносила побои. Вскоре это стало обычным явлением. Зато необычным стало другое – Мехмед стал пропадать то на неделю, то на две. Зачастую и без каравана исчезал, не объясняя ей свое отсутствие. О чем она только не думала, проплакав в одиночестве по ночам свои прекрасные глаза, но не посмела даже сделать вид, что переживает, показать ему, что нервничает.

Но все чувствует любящее сердце женщины. Оно подсказывало ей, что не обойдется здесь без еще одной женщины. И как же близка была она в своих мыслях к истине.

Не знала она одной давней истории, у которой случайно появилось продолжение…

Когда Мехмеду было лет пятнадцать, он как и все мальчишки в теплое летнее время помогал отцу пасти на пастбище баранов, поднимал своими руками глиняные дувалы, рубил дрова, а по вечерам сидел возле дороги с такими же как он, пропуская глазами одиноких всадников, арбы и телеги, крича и улюлюкая вслед. Ничем не отличался он от своих сверстников, разве что более крутым нравом и властью вожака, не терпящего над собой превосходства. Даром что ли был старшим сыном у отца и его первым помощником во всех серьезных домашних делах.

Чувственный, он с детства верил в интуицию, которая почти никогда его не подводила.

Нередко, в свободные от обычной работы часы, сидели босоногие мальчишки на обочине дороги и грызли сорванные с диких яблонь неспелые, покрытые придорожной пылью кисловатые плоды. Огрызком пытались попасть в дупло растущего на другой стороне дороги дерева, проверяя меткость и зрение. Раскидистое, с могучей зеленой кроной, оно стояло прямо на изгибе дороги, через которую едва была видна даль.

Чаще других попадал в цель Мехмед. Как -то (этот день у него остался в памяти), в очередной раз, намереваясь бросить огрызок, он услышал шум, а следом из-за поворота показался фаэтон, запряженный лошадьми. Лошадей он любил больше всего. Чувствовал каждым своим нервом, жилкой их неторопливый, размеренный бег, породистость. Он завидовал их выносливости и совершенству, благоговел перед их статью и красотой. Обычно, любуясь прекрасным скакуном, перебирающим тонкими ногами, видя развевающуюся в лучах солнца под легким встречным ветерком гриву, он переносился в иной мир. Мечтал иметь собственный табун, разводить стройных породитсых лошадей, и глядя им в морды видеть умные, доверчивые глаза, окаймленные прямыми, густыми ресницами. Серые в яблочко арабские скакуны казались ему верхом счастья. Только лошади были ему так сильно интересны. О них он мог говорить нескончаемо долго, купать их в воде, видя как они фыркают от удовольствия, кормить сочной зеленой травой, а потом скакать. Другой красоты для него в мире не существовало. Вот и в этот раз, увлеченный мерным шагом красивых лошадей, он жадно оглядывал их, но вдруг замер, уже не слыша их ржанья, перестука колес фаэтона, цоконья копыт, словно лошади парили в воздухе, не касаясь неровной сельской дороги.
Держа в руках поводья, фаэтоном управлял мужчина, а рядом с ним на скамеечке сидела девочка лет 7-8. Это было небесное создание с дивными волосами цвета меди, которые искрились и переливались в солнечных лучах, губы ее были цвета спелой и сладкой малины, а чистые глаза вобрали в себя всю синь вечернего летнего неба. Все гурии рая не стоили одного ее мизинчика. Она сидела, сложив руки на коленках, в бело-розовом с кружевами и лентами платье. Ножки были обуты в маленькие башмачки.

Мехмед заметил все – и то, что мужчина сказал ей что-то, а она в oтвет улыбнулась, и то, что на доли секунды она охватила его, Мехмеда своим вниманием, а губы затаили легкую улыбку, словно предназначенную именно ему. Она улыбалась, отражая на лице, как в зеркале чистую, нетронутую душу.
Мехмед, этот отчаянный, дерзкий и негласный предводитель таких же, как он подростков, был повержен, ослепленный красотой и любовью. Как немощный старик, он с глубоким вздохом тяжело опустился на землю. А фаэтон уже уносился все дальше и дальше по дороге. Затихал стук лошадинных копыт, а с ним уплывал расплывчатый образ той, которая сама того не подозревая, может быть впервые в жизни дала ему почувствовать и понять, что он – человек, который может переживать, мучиться, мечтать, думать, что он способен воспринимать и ценить иную красоту, что он способен любить.

В нем заговорило его мужское начало, естество природы. Он не стал сразу добрее или лучше, в нем не начали прорастать тонкие, чахлые ростки милосердия и сострадания, так свойственные любящим. Просто он понял, что в жизни есть что-то еще, дарованное человеку всевышним, то, чего он раньше не знал и не подозревал. Именно это чувство давало ему возможность легче дышать от внутренней радости и от слияния с природой. Казалось, он стоял на краю бездны и каждым нервом видел и осязал ту безмерность пространства, которая открывалась перед ним. В нем поднималось внутреннее «я», увеличиваясь, разрастаясь, комом перекатываясь по всему телу и задевало, освещая первозданным светом самые отдаленные уголки.

Происходило ли постижение жизни? Нет, конечно, нет! До этого ему было неправдоподобно далеко, но это было тропкой, маленькой, едва заметной к пониманию волшебного состояния, в котором он находился; прикосновение к дотоле неизвестному, неизведонному, но такому прекрасному.

Как сладки грезы и мечты! Но как сурова и беспристрастна действительность, обнажая свое чрево и вытаскивая на свет божий пороки и язвы общества. Только возысившись и вкусив радость познания и причастности к святости бытия, можно увидеть черноту, грязь души тех, кому не суждено было оторваться хоть на миг от земли и потянуться к всевышнему, почувствовав его присутствие и тепло. Теперь и ему надо поверить в себя, в провидение, которое случайно коснулось его своим крылом. Не упасть, ударившись о жестокую действительность, а попытаться проникнуться ответственностью за жизнь каждого подобного существа, которое могло быть рядом.

Непонятная, тягучая как смола боль появилась под левым соском. Никому ничего он не сказал. Повернулся и ушел в глубь чащи, стремясь в этот момент к уединению, к созерцанию малейших взаимодействий в природе. Лежал спиной на траве и смотрел сквозь сине-зеленую листву далеко ввысь. Невесомые облака кружевным полотном проплывали над ним, принося спокойствие и умиротворение. Ухо улавливало едва слышные колебания трав, покачивание ветвей деревьев от проносимого ветерка. Иногда на руку или грудь заползал любопытный трудолюбивый муравей, и, побродив немного, перебирая едва заметными лапками, так же быстро убегал, убедившись, что ничего съестного и нужного ему нет.

Мехмед слушал природу, окунаясь и купаясь в ее свежести и непорочности. Отныне в каждом мгновении жизни ему виделось лицо девочки, чье видение так неожиданно перевернуло его жизнь. Он запомнил, запечатлел в памяти каждое ее движение, когда она прозжала мимо. Безумно захотелось провести рукой по ее волосам и ощутить нежность золотого шелка. Она дочь солнца. Солнцеликая, светлоокая. Это ему было ясно как божий день. Его душа вырывала из своих глубин необразованности самые ласковые слова, самые добрые чувства. Ему, бесстрашному и сильному хотелось безудержно смеяться и плакать одновременно. Радость скорополительно смешивалась с грустью и отчаянием полного одиночества.

Он не знал кто она и откуда, чья дочь и где живет. Сейчас ему достаточно было знать, что она есть, что она живет и дышит, что она существует на этом свете. Пока ему этого было достаточно...

Незаметно пролетали дни, годы. Будни незаметно забирали отпущенное человеку время, торопили, не давая возможности порой разобраться или осмыслить. Быстрее, скорее! Темп нарастал, все больше засасывая в вихрь каждодневных хлопот, которые на удивление никогда не кончались. Каждому судьба давала шанс. Знать бы только когда промелькнет именно твой. У кого спросить, кто подскажет? Он уже давно был сам себе и отцом, и матерью, и судьей, и другом. Жизнь брала свое. Природа слепила с него практичного человека. Он не стал пастухом, как многие другие. Привыкший доверять только себе, прислушиваться к собственному голосу разума, а больше к интуиции, он вскоре завел свое хозяйство, построил дом. Сначала ушел в помощники к караванщикам, но вскоре и сам смог возглавить небезопасные передвижения по глубинкам Восточной Анатолии. Он видел и чувствовал – где и как сделать лучше, выгоднее, быстрее. Ошибался и проигрывал редко. Безошибочное чутье помогало. Не подчиняясь другим законам, кроме инстинкта, он, как волчонок вынюхивал дичь, добычу, нужную ему.

В одну из своих поездок у его лошади отскочила подкова. Он завернул в ближайшее село, оставив караван на дороге. Раньше он никогда в этих местах не бывал. Быстро отыскал кузницу, заплатил вперед, чему немало удивился кузнец – обычно ему платили по окончанию работы, да и то после длинных и долгих торгов.

В нетерпеливом ожидании Мехмед посматривал по сторонам. Неприглядность и бедность обычной деревни были привычные – захудалые строения, косые прогнвшие заборы, дувалы, ветхие постройки для скотины – все неприкрашенное и угрюмое угнетало взгляд. Жужжали, пролетая над головой мухи, выискивая крохи еды.

Мимо проходила девушка. В руках держала кувшин с тонким горлышком. Видно за водой ходила. Обернулась испуганно на громкий, торопливый стук молотка в кузнице и ее головной платок, шурша упал к ногам. Глаза, до этого прикрытые, словно выбрались из подземелья на волю, на свет, ожили и удивленно замерли, увидев незнакомца. Длинные волосы, искрясь на солнце вороным крылом, окутывали ее лицо потоком черного шелка. Удерживая одной рукой кувшин, второй она стала убирать волосы с глаз, но они непослушные, прилипали к рукам, путались, а платок так и лежал на земле.

О, аллах, сколько же она стоит перед этим мужчиной опростоволосанная? –испугалась девушка.- Стыд какой! Увидев, что он направляется к ней, хотела убежать, но не убежала, а только опустила голову и ждала, чуть отвернувшись, пока подойдет этот незнакомец с властным лицом.

Мехмед подошел не спеша, оглядывая ее, словно лошадь своим привычным, цепким и оценивающим взглядом. В уголках его темных глаз появились веселые, насмешливые искринки. Замешкавшись, она пыталась было поднять платок, но мешал кувшин с водой в руках.
– Ты кто? – спросил он, краем сапога наступив на платок.

Девушка молча закусила губы. Сейчас увидят, что она стоит с непокрытой головой и открытым лицом и разговаривает с чужим мужчиной, так завтра же, а то и сегодня вечером грязные пересуды пойдут из одного дома в другой. Она давно у всех на виду, а скорее на языке. Каждый только и выискивает что-то, чтобы через пять минут, добавляя щедро от себя, облить ее грязью. И всему виной была ее красота. Не давала она никому покоя. Все мужчины, способные любить от 16 и до 60, неженатые, а порой и женатые тянули к ней свои руки, стремясь заполучить. Но несмотря на пересуды, на озлобление соседей, которые из-за нее не могли выдать своих дочерей, она не выходила замуж. Не наступил еще ее час. До совершенолетия оставались считанные дни. Конечно, отец мог договориться с судьей и тот за щедрый бакшиш дал бы разрешение на ее брак хоть в 13 лет, но отец не торопился. Никто из потенциальных женихов и ей не был по сердцу, хотя разве кто ее спрашивал? А она так не хотела оставаться в пыльном и забытом аллахом селе, шуршашем слухами, которые, как шары колючего и сухого саксаула, перекатывались от одного дома к другому, по дороге обрастая новыми сплетнями.

Она мечтала о молодом и красивом сыне богатого шейха, который примчится за ней на белом скакуне и заберет в свой сказочный дворец. У нее будут служанки, которые будут одевать ее, причесывать шелковистые густые волосы, подносить в низком поклоне с улыбкой холодный шербет в летний зной, английское печенье и конфеты в золотистых обертках, от которых она будет лениво отмахиваться, быстро пресытившись заморскими сладостями.

Она мечтала, рисуя свое будущее в розовом облаке желаний, смотрясь в зеркало и любуясь своим отражением. В то время, как отец ее с трудом сдерживал напоры сватов, ублажая и льстя им всем, чтобы не обидеть своим очередным отказом. Некоторые соглашались еще подождать, а многие, обидевшись, изрыгали яд сквернословий в ее адрес, но она уже привыкла к этому.

– Как тебя зовут? Где ты живешь? – настойчиво спрашивал низким голосом этот странный мужчина, отвлекая ее от собственных мыслей. Она промолчала, обдав незнакомца ярким пламенем горящих глаз, но сжатые губы не издали ни звука.

– Послушай, красавица, – он нагнулся, поднял и неловко набросил ей на голову платок, – ты поедешь сегодня со мной и отныне, только со мной ты будешь разговаривать с непокрытой головой. Ты поняла? Только со мной! Остальным незачем видеть тебя и любоваться. – он ухмыльнулся. Для себя Мехмед уже решил, что заберет ее с собой. Ведь она ему понравилась.

Фариде онемела, но ее сердце, взволнованное неожиданной радостью, закричало:

– Вот он, мой принц. Я знала, что он приедет, я так ждала его! Он умчит меня к себе во дворец, подальше от этого вонючего села, в котором я жила, как безмолвная скотина, подчиняясь каждому, словно слуга. Отныне я буду хозяйкой в его доме. Я буду женой этого сильного мужчина!

Она готова была подхватить полы платья и броситься очертя голову домой, но девичий стыд и гордость удерживали ее.

– Нет, нет! Почему я должна показать, что безумно рада его словам? Вовсе нет, может я еще подумаю. – говарила она сама себе. – Да и что скажет отец? Ему все решать.

Словно прочитав ее мысли, тоном, не терпящим возражения, незнакомец сказал: -Хорошо, ты мне только покажи где ты живешь и быстро иди домой. Я скоро приду за тобой. Будь готова.

Она оглянулась, взмахнув стрельчатыми ресницами на родительский дом и, поправив свободной рукой платок, другой удерживая кувшин, стыдливо опустила голову и, семеня мелкими шагами, стала удаляться.

Мехмед проследил за ней и, убедившись, что она зашла именно в тот дом, на который указала, зашел в кузницу, неторопливо осмотрел уже подкованного жеребца, погладил его по морде, похлопал по гриве, лаского прошептал ему что-то в ухо и коротко вскрикнув, легко вскочил в седло. Прошелся по кругу, чтобы убедиться, что подкова села удобно. Кузнец с трехдневной небритой черной щетиной вышел из кузницы полюбоваться породистым скакуном. При каждом шаге лошадь кивала головой.

– Умница моя, скоро двоих повезешь. Выдержишь? – Мехмед сдавил ей пятками бока и приподнявшись на стременах, не оглядываясь, ускакал по дороге, на которой его ждал караван.

Он не знал, что из щели в заборе на него смотрели два встревоженных женских глаза. Все окна домов выходили во внутренний двор, как и во всех мусульманских домах и Фариде пришлось найти в заборе щель, расковырять ее палкой, расширить отверстие, чтобы посмотреть на дорогу.

– Он ускакал! Он ускакал! – как заведенная повторяла она. – Обманул! Значит они все такие! А я дура, поверила ему. Думала, увезет из этого проклятого дома. Он обманул меня. Опять я должна слушать ворчание отца и видеть, как он хочет скорее и выгоднее от меня избавиться. Одни покупают меня, другие продают. Одни хотят подороже продать, другие подешевле купить. Никому я не нужна!

Слезы заволокли глаза. Она досадливо смахнула их тыльной стороной ладони: «Ненавижу мужчин! Мешки с конским навозом! На вид красивые, а внутри дерьмо. Я вас всех презираю, ненавижу! О, аллах, за что же ты так меня наказываешь? Что я плохого кому сделала?»

Осела пыль под копытами ускакавшего седока, растворился вдали столь желанный силуэт. Фариде постояла еще немного, вглядываясь напрасно в опустевшую сторону. Затем медленно, нехотя вошла в дом.

– Где ты так долго пропадала? – от визгливого крика отца она вся передернулась.

– За водой ходила, отец. Чешма возле дома не работает. Пришлось к роднику идти. – тихо ответила она, а перед глазами так и светилось лицо незнакомца. Подумала опять: «Обманул меня. Как посмел?»

– Часами за водой ходишь. Будоражишь души правоверных. Чтобы больше не видел, что ты из дома выходишь. Слышишь меня? – продолжал визжать старик. – Умыкнут тебя и калыма лишусь. Как мне на старости жить? – тихо пробурчал он себе под нос последние слова.

– Кто же за водой пойдет, отец? – спросила удивленная дочь.

– Пусть мать твоя ходит.

– Она больная лежит, отец. Почти не встает, вы же знаете. – попыталась возразить Фариде, стараясь отвоевать себе это право на свободу. Ведь прогулки за водой были ее единственным развлечением. Целый день возилась по дому, видя одни и те же стены и двор, да слушая вечно недовольный голос отца.

– Ничего, встанет. Не хочу твой грех на себя брать, а ты доведешь людей до греха. – и в сторону добавил: «В кого это она уродилась такая? Верно, шайтан попутал меня в тот день. Ни одного сына жена мне не родила. Четыре дочери только. За какие грехи меня аллах наказал? Чем я прогневал его? Хорошо хоть старшие дочери нормальными уродились – тихо себе вышли замуж, детей нарожали, живут мирно, а эта с детства никому не дает покоя, как бельмо на глазу, как болячка на лице.»

– За что вы так, отец? – Фариде услышала тихие причитания отца. Обидно ей стало. – Что я плохого кому сделала? Кому мешаю?

– Замолчи! – прикрикнул на нее отец. – Кто тебе слово дал? Не смей рот раскрывать, глаза поднимать, когда мужчина говорит! Столько мороки с тобой, что голова кругом идет. Что стоишь, словно высохшее дерево? Может работа у тебя кончилась, бездельница такая?

У Фариде слезы навернулись от обиды. Но что могла сказать? Возразить не имела права. Язык женщин должен быть короток. Но не успели горячие капли пролиться на пол, как раздался стук в дверь. Она вздрогнула от неожиданности, успев почувствовать, как холодный, студенный ветерок прошелся по спине.

– Открой дверь! – закричал ей отец. – Но нет, лучше сгинь! Закрой лицо и иди на женскую половину, чтобы не мозолила чужие глаза.

Шурша одеждой она быстро скрылась, а старик, убедившись, что дочь ушла, переваливаясь на слабых старческих ногах пошел сам открывать. Стук настойчиво повторился.

– Да иду, иду! Кого опять шайтан принес, будь он не ладен. – тихо шептал он себе под нос. – Неужто очередные сваты, которым надо снова улыбаться, подмигивать, льстить, высказывать свое непременное уважение, словно только в них и видит своих будущих родственников, зятя, который наконец – то заберет его злополучную дочь себе в жены?

Он обнадеживал каждого, не желая обидеть, сделать своим врагом, но одновременно боясь навлечь на себя гнев всевышнего от того лицемерия, с которым каждый раз встречал новых сватов, жаждущих опередить соперников и заполучить Фариде. Как бы ликовал каждый из них от радости, что именно он утер нос остальным, всем тем, кто остался ни с чем. Пусть выбирают себе девушек из оставшихся. Она, Фариде была самым желанным цветком, достойным украшением любого дома, а может и дворца. За нее не жалко было отдать последние, с трудом собранные золотые монеты. Ее лучистые глаза, тонкий стан и пышные бедра, дивные черные волосы – все обещало оплатить любые расходы тем блаженством, перед которым остальные земные радости казались блеклым подобием, не имея никакого сравнения.

Открывая дверь, старик ворчливо думал: «Если опять сваты, то пусть не думают, что я им очень рад. Устал уже. Один день вздохнуть спокойно не дают.»

Его глазам предстал мужчина. Почтенно поклонившись, хотя заметно не слишком низко, он приложил руку к сердцу и переступив порог дома, вошел.

– Мир дому твоему, почтенный, Ахмед-ага.

– И тебе благословение аллаха, сын мой. Хоть и не знаю ни тебя, ни твоего отца.

– Меня зовут Мехмед, сын Али. Аллах давно забрал к себе душу моего отца.

– Пусть душа его в рай попадет. Проходи, гостем будь.

– Спасибо на добром слове, уважаемый Ахмед-ага.

Они прошли в дом, расположились на подушках. Любопытство старика разгорелось, но он не стал первым спрашивать у гостя с чем тот пожаловал. Гость от бога.

– Что же ты не спросишь, уважаемый, зачем я переступил порог твоего гостеприимного дома?- спросил его незнакомец.

– Кхе, кхе, – закашлялся старик. – Негоже мне об этом у гостя спрашивать. Не пристало хозяину торопить вошедшего. Вижу тебя в первый раз. Откуда же мне знать, что привело тебя в мой дом? Долг правоверных – приютить, напоить, накормить путника. А ты, я вижу, не здешний. Я уже столько живу на этом свете, многих знаю, многое повидал. Жду пока сам скажешь. А не скажешь, и не надо. – Старик пытался показать свое безразличие к этому вопросу. Только возраст прошел, когда хитрость можно было спрятать. Сейчас все отражалось как в зеркале на старческих морщинах.

– По велению аллаха, по зову пророка Магомета, пришел я в твой дом, отец, забрать дочь твою.- негромко, но четко произнес гость.

– О аллах всемилостивейший, опять она, опять эта Фариде! Так и знал! – Терпение старика лопнуло. – Нет, нет, уважаемый, она еще ребенок. Давно бы замуж отдал, коли не ребенком была. Ей нужно еще с гору хлеба съесть, с море воды выпить, вот тогда, если аллах позволит, и присылай сватов, любезнейший, поговорим. – старик собирался встать, явно показывая гостю окончательное намерение закончить начатый разговор, но тот и не сдвинулся с места.

– Незачем мне отказывать, Ахмед-ага. Я перед задуманным не отступаю. Твоя дочь будет моей женой. У меня нет времени сватов посылать, договариваться. Меня караван ждет. Ехать надо. Я ее сегодня и заберу.

Старик осекся. Впервые такой напористый жених попался. Мозг начал лихорадочно работать.

– Ах, как бы не прогадать, как бы не ошибиться! А кто знает, может он сын богатого человека? Вон держится как. Да и судя по одежде, не бедный. – Он начал мягко говорить вкрадчивым голосом, стараясь прочитать что-нибудь на лице незнакомца: «Гость – уважаемый человек в любом доме. Мой дом, дорогой, твой дом. Но дочь моя слишком мала, чтобы мы о ней сейчас говорили. Вот подрастет, тогда и приходи, с позволения аллаха, я и выдам ее замуж. – выдохнул он из себя, довольный тем, что не отказал, но и не дал согласия. – Мы с тобой чай попьем, поговорим о том, о сем. Женщины сейчас стол накроют. Ты с дороги, устал, наверное. Вот и отдохнешь. А дочь что? Никуда не денется. Правду же говорю, сынок?

– Послушайте, Ахмед-ага, – настойчиво, но твердо продолжил Мехмед, – ударим по рукам. Мне некогда ждать, да свадьбы устраивать. Да и дочь твоя, я думаю согласна будет. Позови, посмотрим, что она скажет.

– Нет, – заупрямился старик, – мала она иметь свое мнение. Ребенок совсем. Что ее спрашивать? Неразумная еще. Ей бы только веселиться, в куклы играть, да сладости есть. Подожди, не торопи, дорогой, пусть подрастет. Потом и приедешь за ней. Куда же ей деться? Давай по рукам ударим?

Мехмед понял, что старика уговорами не возьмешь. Значит здесь другая тактика нужна.

– Калым хороший дам, Ахмед-ага. Не пожалею денег для дочери твоей.

Только на короткое мгновение алчно сверкнули глаза хозяина, но и этого было достаточно, чтобы Мехмед понял, что же ему надо делать. Он попал в точку. Уже давно привык к тому, что деньги открывали ему вход в любой дом. Он подошел к двери и не глядя на хозяина свистнул. Тотчас распахнулась калитка и в проеме показался всадник. Он держал за поводья еще одного коня, с обеих боков которого свисали объемные хурджины. Ни слова не сказал Мехмед, но мужчина спрыгнул с коня, снял по одному мешки и внес в дом, поклонившись и пожелав доброго здоровья хозяину.

Глаза Ахмед-аги заблестели. Казалось, они сейчас проткнут насквозь плотную ткань хурджинов. С трудом старик сдерживал свое любопытство. Еще никто заранее не приносил ему столько подарков.

– Позови дочь свою, – попросил его гость.

Старик нетерпеливо крикнул, не отрывая взгляда от мешков:

– Фариде! Фариде! Шайтан тебя забери, куда ты запропастилась? То еле выгонишь, а то не дозовешься. Сколько же гость может тебя ждать? Оглохла, что ли? Фариде!

Он не видел, что дверь с женской половины бесшумно отворилась и на пороге появилась его дочь. Она стояла без шелкового чаршафа и бесстыдными, влюбленными глазами смотрела на Мехмеда. Ее душа ликовала!

– Пришел за мной! Не обманул, меня!- кричало от радости ее сердце.- Прости меня, мой господин, что я осмелилась плохо подумать о тебе. Я все для тебя сделаю, все, что ты захочешь. В рай и в ад за тобой пойду, лишь бы ты доволен был. Видит аллах, сердце мое только тебе принадлежит. Душа моя, радость моя, не обманул ты свою Фариде и она тебя никогда не обманет. Лучше пусть сейчас орлы мое сердце склюют, чем я посмею тебе пожелать недоброе. – шептали ее пунцовые губы.

– Срамница, набрось платок! – в минутной тишине прозвенел голос старика – тонкий и визгливый.

– Не надо, Ахмед-ага, я ей разрешил не надевать чаршаф в моем присутствии. – самодовольно произнес Мехмед, откровенно любуясь ею.

– Что? Что ты сказал? Кто ей разрешил? Ты? – задохнулся в бессильном гневе отец. – Ах ты бесстыжая! – он вновь обрушил свой гнев на дочь: «Может тебя уже мыши проели?» – не стесняясь гостя брызжал слюной старик. – Говорил я, говорил, что беды не обернешься с ней. Что мне за наказание такое? Ребенок? О нет, она не ребенок, сам шайтан в ней сидит, вон глаза как блестят. Перед мужчиной стоит без платка! Стыда в ней нет. О аллах, прости меня, видно стар я стал, что не могу усмотреть за ней. Зачем жена мне такую дочь родила? – он так увлекся своими стенаниями, что не видел, как дочь и его гость стояли рядом и не сводили друг с друга своих влюбленных глаз, не слышали его ворчаний.

– Подожди еще, старый осел, -запричитал отец,- не то тебе твоя младшая дочь принесет. Жди! Опозорит на все село. О аллах, лучше бы вместо четырех дочерей ты мне одного сына дал! На старости опору и покой. Сноха бы мне ноги мыла, кормила, детей, внуков моих рожала бы мне на утешение.

– Я беру твою дочь, Ахмед-ага. – перебил его Мехмед. – Вот калым, а вот подарки.

Он развязал один хурджин. Сверху лежали платки, вышитые полотенца, пестрые ткани. – Это для матери Фариде, – сказал Мехмед, продолжая вытаскивать подарки. Внизу под ними лежал увесистый мешок, перетянутый шнурком.

Сразу понял догадливый Ахмед-ага, что было в мешке. Заметная тяжесть и контуры говорили сами за себя.

– Здесь 10000 лир. Думая, за вашу дочь этого достаточно? А? Как считаете, уважаемый Ахмед-ага? – Мехмед держал мешок в руках и похлопывал по нему.

– Кхе, кхе, – вновь закашлялся старик, – не отводя от него своих маленьких прищуренных глаз. – Мне уважаемый Юсуф-бей тоже много давал за нее, почти столько же. Но не захотел я ему отдать свою доченьку. Такую красавицу! Он хоть и мой друг, но я ему отказал. Зачем быть четвертой женой в доме, когда есть возможность быть первой? Я хороший отец. Я ждал, пока приедет за ней такой молодой, красивый мужчина, как ты, чтобы и ей и мне по душе пришелся, чтобы у матери сердце не болело за дочь.

Отец Фариде начал кривить душой. Он уже забыл, как только несколько минут назад вылил столько желчи на голову собственной дочери. Звон монет совсем одурманил голову старику. Он стал хвалить девушку, а руки продолжали ощупывать мешок, который протянул ему Мехмед. – Такой цветок отдаю тебе…э э э – забыл он имя будущего зятя, но выкрутился, – дорогой сынок, она же розовый бутон. Халва не слаще моей младшенькой. Вот когда у самих будут дети, тогда и поймете меня. Я все ей покупал. Ни в чем не отказывал. Для любимой дочери ничего отцу не жалко. Даром что ли такая красавица выросла?

Мехмед в пол-уха слушал его излияния. Не привыкший понапрасну тратить время на пустые любезности, он уже разворачивал второй хурджин. Фрукты, сладости, сахар, халва – все его содержимое быстрыми руками Мехмеда было извлечено на стол. Старик не мог скрыть своей радости.

– Доченька, свет очей моих, беги позови мать свою. Пусть и она порадуется, посмотрит на своего будущего зятя. Хороший муж будет у тебя. Я вижу, я не слепой. Поверь мне. Это аллах услышал мои мольбы. Тебе у него спокойно будет. Не зря я столько ждал, тебе добра хотел. Иди, скорее зови мать свою!

Фариде вновь скрылась на женской половине.

– Не могу ждать я, Ахмед-ага, тороплюсь очень. Караван на дороге стоит, меня ждет. Путь нам долгий предстоит. Итак задержаться пришлось. Фариде я сразу с собой заберу.

У старика отвалилась челесть.

– Э, нет, дорогой. А как же бракосочетание? Все должно быть по закону. Не блудницу какую отдаю тебе.

– У меня дома имам совершит все как полагается. За это не беспокойтесь. Слово даю. Калым у вас остается, а Фариде со мной поедет.

– Ну что ж, я вижу ты порядочный человек. – вдруг согласился старик. Ему надоело сопротивляться, да и устал он от сватов, сплетен, пересудов. – Уедет она и в доме сразу же тихо станет, – сам себя успокоил он. – Отдохну на старости.

Вслух же продолжил, кивая в такт словам маленькой седой головой:

– Дочь хорошая у меня, быстрая, расторопная. Это я ее так ругаю, чтобы не ленилась. А ты в случае чего – побей ее. Женщинам, знаешь, это иногда полезно. Аллах их такими создал. А, вот и мать Фариде! Подойди, старая, посмотри на своего зятя. Ни одной снохи не заимела, – опять он вернулся к любимой теме, – свекровью никому так и не стала, вот на старости лет одни и останемся. Хоть бы одного сына... Так нет. – все ворчал старик. Эта мысль не давала ему покоя.

Мехмед с удивлением посмотрел на мать Фариде. Сухая, морщинистая старуха с бесцветными глазами. Ее седые редкие волосы были заплетены в тонкие косички. Молчали, не открывая рта линялые, бескровные губы, а рядом с ней стояла ее дочь – ослепительно красивая, горящая внутренним огнем.

Как время властно над человеком! Женщина безмолвна взирала на Мехмеда. Какие мысли витали в ее голове? О чем думала? Может вспоминала свою молодлсть, сватовство, рождение дочерей или тоже скорбила всю жизнь о неродившемся сыне? Аллах то ведал. Безразличным и пустым взглядом осмотрела она подарки. Не дрогнуло лицо ни от радости при виде их, ни от печали, что уже и последняя младшая дочь покидает отцовский дом навсегда. Женщина продолжала хранить суровое молчание, полагаясь во всем на своего мужа. Он принимает решение. Не ей об этом думать.

Под бормотание отца, Мехмед вытащил из кармана сложенный платок и развернул его. На ладони заиграли матовым блеском золотые кольца, браслеты, тяжелые серьги с камнями цвета пролитой крови.

– Это тебе. – он переложил в руки Фариде украшения, которые она тут же одела. Теперь ее красивое лицо освещалось бликами драгоценных каменьев в ушах. Впору ее тонким пальчикам пришлись и кольца.

Ахмед-ага, держа согревающий его сердце мешочек, несдержанно хихикал, а его жена так и продолжала хранить молчание.

Фариде стояла посреди комнаты, разглядывая подарки и тихо позванивала надетыми на запястья браслетами. Неслышно лег на ее волосы тончайший платок, сотканный из серебряных нитей.

– Нишанлы. – впервые открыто и искренне улыбнулся Мехмед. Он опять добился своего. Как всегда. Верил в свою удачу и она его не подводила.

– Собирайся. Мы уезжаем. Я и так задержался больше положенного.

– Как, уже? – вдруг скривился в жалкой гримассе отец Фариде. – Как же ты оставляешь нас с матерью одних, доченька? Когда теперь увидимся? – он вдруг подумал, что может действительно лучше было бы отдать ее за Юсуф-бея. Ну и что, что старый? Четвертой женой была бы? А разве мало таких? Да и не это главное. Все-таки рядом была бы. Неужели сплоховал? Поторопился? Он уже хотел по привычке поскрипеть, поныть, вызывая жалость, но тяжесть мешка, который удерживали его старческие руки, вновь напомнила ему о содержимом. Но нет, мешок оставался ему. К тому же не надо ни лиры тратить на приданное дочери. Опять повеселел старик, успокоился, глядя на жену и дочь.

Мехмед в это время разговаривал с Фариде.

– Много не бери. Возьми только самое необходимое. Все остальное я тебе потом куплю.

Через некоторое время в наброшенном на голову платке, с узелком в руках, она вышла из женской половины и подошла к отцу, намереваясь получить его благословение. Тот, не выпуская из рук денег, поцеловал ее в лоб, что-то почмокал губами, видно прося у всевышнего счастья для дочери. Фариде подошла к матери. Сама склонилась к ее высохшей руке. Женщина только сильно сжала губы.

– Неужели в ней все иссохло, словно в пустыне Мессопотамии? Все испарилось, как в середине знойного лета. Ни дождинки, ни слезинки. – Мехмед подумал: «Как же тошно было Фариде среди двух странных стариков, которые по воле случая приходились ей родителями».

Ему захотелось побыстрее уехать из этого мертвого дома и увезти свою молодую жену.

– Закутайся получше. Ехать долго. Выдержишь? – спросил он, заранее зная ответ.

Благодарный взгляд был красноречивее всех слов. Ей хотелось убежать из этого холодного склепа, где она была никому не нужна. Она совсем не понимала тех девушек, которые плача уходили из родительского дома. Другой мир! Теперь ее отделяли только минуты от того мгновения, когда она шагнет в свое неведомое будущее. Она пойдет за ним, за своим мужем. Она будет идти за ним всю жизнь, веря в свое счастье, которое даровано ей всевышним, как и ее красота.

Он помог ей сесть на лошадь. В последний раз беглым взглядом она охватила отчий дом и ускакала прочь.

Караван, едва увидев их, сразу снялся с места. Верблюды, груженные тяжелыми мешками равномерно раскачивались из стороны в сторону и невозмутимо и легко шли по старой, так хорошо знакомой дороге.

– Гей, веселей шагай! Прочь с дороги нерадивый путник! Караван идет! Караван Мехмед-аги… – под звон бубенцов на шее верблюдов, кричал сильным голосом караванщик.

Привал сделали только к вечеру. Едва встав на ноги, Фариде чуть не упала. Земля поплыла под ногами после многочасовой тряски на коне, но она не пожаловалась. Села на траву, поджала под себя ноги и закрыв глаза, отдыхала от непривычного трудового дня. Ночь прошла быстро.

Едва забрезжило утро, как лошади и верблюды, груженные товаром и людьми тронулись в путь. Только поздно вечером второго дня, ее, вконец уставшую, он привез в свой дом.

– Заходи. Это наш дом. Сейчас мое место в караван-сарае. Приду утром. А ты пока сама разберись что к чему. – и он ушел.

У Фариде тряслись от поступи иноходца ноги, но усталость прошла на удивление быстро. Молодость брала свое. Теперь ей надо осваиваться в новом для нее доме. Она закрыла плотно дверь за Мехмедом и принялась на свой лад убираться, расставлять по местам заново вымытую и вытертую посуду, перекладывать вещи. А утром, едва тряхнули головами от сна первые петухи, как она уже жарила лук, чистила овощи, которые нашла на кухни. Мяса не было. Ну и что? Она и в отчем доме его не часто ела. Приготовила нехитрый обед и щедро посыпала свежей зеленью, благо во дворе ее росло достаточно. Аппетитный запах мягко заполнил все комнаты, приятно щекоча ноздри.

Она подметала пол, когда во дворе послышался шум.

– Это он! – заколотилось ее сердце. Она схватила было платок, но вспомнила его слова и быстро набросила тонкую, ажурную ткань, подаренную им себе на плечи. Густые шелковистые волосы красиво обрамляли пылающее и тревожное лицо. – Что он скажет? А вдруг не понравится то, что я сделала? Что мне делать? Подойти и отворить дверь или подождать пока постучит?

Она еще колебалась, когда раздались удары в дверь. Быстрее лани бросилась к порогу. Дрожали от волнения руки. Оставались доли секунды. Она подняла вверх красивые глаза: «О аллах, помоги мне! Пусть он будет рад тому, что взял меня. Пусть я буду опорой ему в старости, а он моим счастьем».

Мехмед вошел в дом. В глаза бросилась чистота и порядок, царившие вокруг. Вкусно пахло обедом. Фариде помогла ему снять сапоги, принесла таз с теплой водой, помыла ноги, нежно касаясь тонкими пальчиками его больших натруженных ступней.

– Обед готов, мой господин. – едва слышно произнесла она.

Только сейчас, впервые он услышал ее голос. Приятный, как и она сама. Он с трудом сдерживал себя, чтобы не броситься к ней. Но нужно было подождать. Он хотел сделать все, как положено. Он любил порядок.

– Давай, неси скорее обед. Уже сутки как не ел. – поторопил он ее.

Не успел усесться поудобнее, как на столе не было свободного места. Зелень, приправы, яйца, густой вкусный обед.

– Что ж, ты, кажется неплохой женой будешь, а? Вроде не ошибся. – он открыто рассмеялся. – Подойди сюда. Чего ты боишься?

Она приблизилась к нему, не поднимая головы.

– Послушай меня, моя красавица, ты должна быть хорошей женой. Понимаешь меня? – Мехмед не мигая смотрел ей в глаза.

– Да, мой господин. – прошептали ее губы.

– Я часто уезжаю. Дом теперь будет на тебе. Раньше сестра моя убирала, готовила, твоя очередь теперь. Хозяйкой будешь. Запомни, на столе чтобы всегда был хлеб, а в печи огонь.

Она испуганно вскинула глаза, чтобы оправдаться, но он опередил ее:

– Сегодня я сам принес, но в следующий раз…

– Я все сделаю, как вы сказали, мой господин.

– Ты, я вижу все понимаешь. – Он провел рукой по ее непокрытой голове, погладил длинные волосы, закручивающиеся на концах. Обнял порывисто, сжал так, что она вскрикнула, вся пунцовая от стыда и растерянности. Потом сильным движением отвел от себя и, улыбаясь открытой улыбкой, со смешинками и ожиданием в глазах, сказал:

– Остальное будет потом. Сейчас, пока я буду есть, иди и расседлай коня. Посмотрю, справишься ли? – и принялся за еду, уже не уделяя ей внимания. Главное – мужчина должен быть сытым.

Фариде вышла на крыльцо. Мирно стояла привязанная лошадь. Но стоило девушке подойти поближе, как та заржала, поворачиваясь к ней задом и бросая вверх подкованные копыта. У отца в доме не было лошадей и Фариде не знала, как с ними обращаться. Еще раз попыталась подойти с другой стороны, но всякий раз лошадь показывала ей свой норовистый характер.

– О аллах, какими глазами я посмотрю в лицо моему господину? Что скажу ему? Что не смогла подойти к лошади? Да он засмеет меня! О аллах, дай мне силы выполнить первое поручение моего господина! – взмолилась она и подняла в небо свои прекрасные глаза, а когда опустила, увидела рослую, густую траву под ногами. Возле крыльца ее росло много. Сюда вездесущие куры не проникали.

Спасительная мысль молнией обожгла ее. Фариде быстро нарвала большую охапку травы и сунула в морду лошади, которая из-зи привязи не могла до нее дотянуться. Опустив голову лошадь мирно принялась за сочный корм. С обоих боков у нее висели объемные хурджины. От тяжести одного Фариде чуть было не упала, еле удерживая равновесие. Второй оказался намного легче. Она хотела уже занести их в дом, но увидела, что круп лошади был весь мокрый и грязный. Пучком травы вытерла спину, взлохматила, а потом пригладила рукой гриву. Лошадь подняла голову. На девушку смотрели большие навыкате и умные карие глаза. Фариде нежно провела рукой по голове, поглаживая мерно жующее животное.

– Ешь, ешь, моя хорошая. Я тебе нарву травы сколько ты захочешь. – шептала она, подыскивая самые добрые слова. – Это я благодаря тебе оказалась здесь. Ах, если бы не слетело серебрянное копыто с твоей ноги, я так и сидела бы дома и выслушивала причитания моего отца – зачем я родилась, да забрал бы шайтан мою душу… Ты такая стройная и красивая. Я буду любить тебя, ухаживать, кормить самой отборной травой. Ну ты ешь, милая моя, а я пойду. – Фариде попыталась поднять оба мешка одновременно, но это оказалось ей не под силу. Тяжелый протащила по земле до двери и затащила в дом.

Мехмед доел обед, облизывая пальцы. Подумал про себя: « А правду сказал ее отец, мало того, что красивая, так еще и готовит вкусно. Видать, не прогадал я. Завтра все село высыпет, чтобы посмотреть на нее. У скольких из них языки выпадут от зависти? А я всегда предпочитал брать товар качественный. Да и даром что-ли 10000 лир старику отдал. Но думаю, за нее не жалко. Только скупой платит дважды.»

Набитым ртом, не успев до конца прожевать, он проговорил:

– Развяжи мешок.

Девушка присела на корточки возле мешка, повозилась с узлом, развязала и стала доставать под довольный взгляд Мехмеда гранаты, яблоки, сушенный абрикос, огурцы, орехи, миндаль, рис, мясо, завернутое в платок, халву, каштаны.

– Не тот мешок начала открывать, моя красавица. – улыбнулся Мехмед, повеселевший после обильной трапезы. – Ну ничего, скоро научишься. Быстро сообразишь с какого первого начинать. Здесь особого ума и не надо.

А она в это время притащила второй мешок. Развязав узел, стала вытаскивать нарядные головные платки, пече, шелка, ленты, полотенца. Ниже лежали платья из дорогих тканей, зеркала, серебряные пояса, подвески. От изобилия и красоты кружилась голова. Разве могла она об этом даже подумать? Хотя и мечтала всегда. Руки ласкали, перебирая, каждую вещь. Ей все нравилось, все хотелось скорее примерить, надеть, полюбоваться на себя.

– Ну что скажешь? Нравится? А может Юсуф-бей тебе лучшие подарки дарил? Может я обидел тебя своим невниманием? Может не угодил?

Она обиженно надула губки.

– Вы бы видели его. Старый, лысый, еле ходит. У него три жены.

– Аллахом разрешено всем правоверным иметь четыре жены. Была бы младшей, четвертой. – серьезно возразил он, пряча улыбку в губах.

– Нет, нет, мой господин, не надо так говорить. Я просила отца, молилась аллаху, чтобы он мне дал такого мужа, как вы. – она в смущении потупила взор. – Но никогда не быть женой Юсуф-бея.

– Ну ладно хватит о нем. – перебил он ее жестко. – Тебе понравились подарки?

– О да, мой господин. Разве они могут не понравиться? – она кокетливо стрельнула глазками. – Все, что куплено вашими руками, мне нравится.

– Будешь хорошей женой, родишь мне сыновей, будут у тебя сундуки ломиться от этих тряпок. Понятно? Купаться будешь в благовониях и украшениях. Я хочу, чтобы все женщины тебе завидовали и говорили: «Смотрите, смотрите, вон идет жена Мехмеда! Какая она красивая. Как он ее одевает.»

Она смущенно потупилась, вся вспыхнув от его слов.

– А сейчас убери все. – приказал он. – И запомни, завтра будет свадьба. Много людей придет. Свадебный пир будет самым лучшим. Никто не должен превзойти меня, – самодовольно добавил. – Работы много будет, но абла придет и поможет тебе во всем. Матери моей нет в живых. Умерла она, не дождалась свадьбы сына, но сестра поможет готовить и одеть тебя.

– Она отдельно живет, мой господин? – с любопытством спросила Фариде.

– Да, она замужем.

– Дети есть у нее?

– Сын. – коротко ответил Мехмед.

– Только один ребенок? – удивилась Фариде.

– Почему же? Еще три дочери, но они не в счет. Вот и мне тоже только сыновья нужны. Ясно? Посмотри на своего отца! Никому не желаю такой старости. Мальчики должны быть в семье, продолжатели рода. Твоя обязанность – дом держать в чистоте и рожать сыновей.

– Да конечно. – прошептала Фариде, вся пунцовая от смущения.

– Завтра имам оформит наш брак. А теперь иди, готовься. Времени у тебя мало осталось.

На следующий день была свадьба с факельными шествиями, музыкой, стрельбой из ружей. Ломились длинные столы от изобилия еды. Аксакалы произносили похвалы молодым и желали счастливой жизни в окружении многочисленного потомства.

А утром, абла, как старшая в роду вывесила простыню с брачного ложа для публичного доказательства признаков непорочности молодой челин. Имам окончательно оформил их брак.

Началась новая жизнь для Фариде. В своем доме, без скрипучей свекрови, без аблы, которая жила отдельно, без многочисленной родни, только с мужем. Она была счастлива. Исполнилось все, о чем она мечтала, сбылись ее девичьи грезы. С утра и до вечера она чистила, мыла, варила, пекла, шила. В очаге вседа был огонь, а на столе под полотенцем свежий хлеб. Фариде все делала так, чтобы в очередной раз увидеть снисходительную улыбку на лице мужа. Он не отходил от нее, откровенно любуясь, лаская и даря безделушки или дорогие вещи. Он был щедрым. А она всему радовалась искренне и неподдельно, чем доставляла ему удовольствие. Но проходили недели, месяцы, годы, а они так и жили вдвоем в большом и пустом доме без детского смеха, без иного рода забот. Его начала тяготить бешенная любовь Фариде, раздражала ее напускная игривость, которой она пыталась развеять сумрачное настроение в доме.

Мехмед стал все чаще выезжать за пределы села то в столицу, то в близлежащие города. Уже два года, как Анкара была столицей Турции. Мустафа Кемаль Ататюрк в 1923 году перенес столицу из Истамбула в Анкару. После анатолийских просторов столица казалась суперсовременным городом. Прямые широкие проспекты, высотные здания, построенные из стекла и бетона, множество отелей, гостиниц, фирм и оффисов. На юге располагался правительственный квартал с посольствами и утопающим в зелени президентским дворцом-чанкае, построенным из розового камня.

Но Мехмед не любил этот город. Даже ешиль (зеленая) Бурса со своими древними гробницами, усыпальницами, мечетями с куполами, белоснежными минаретами, стройными и тянущимися в небо, с кипарисами и тополями, виноградниками и оливковыми деревьями, такая близкая и как-будто родная не тянула его. Душа тянулась еще дальше, на запад.

Его манил и притягивал к себе Истамбул, красивый, как сказка. Но привыкший к свободной деревенской жизни, занятый своей торговлей лошадьми, Мехмед довольствовался тем, что очень часто приезжал сюда. Он обходил лавки и магазины, выбирал нужный товар, грузил на лошадей и верблюдов и вновь отправлялся в Восточную Анатолию, немного не доходя до озера Ван, красота которого потрясла его, когда в первый раз увидел. Недаром гласила армянская поговорка: «На небе рай, на земле Ван».

Муш, Эрзерум, Эрзинджан, Малатья, Мараш – вот тот круг городов, куда с Запада страны он вез на продажу товар, не забывая лучшие ткани, посуду, платки привезти Фариде. Странствуя неделями, к концу он торопился вернуться домой. Но проходили день, два и в пустой, гулкой тишине родного дома он начинал маяться и собирать караван для нового похода.

В тот раз они вошли в село поздно вечером. Поручив все своему верному и испытанному помощнику – пятидесятилетнему Исмаилу, Мехмед, непривычно поторопился домой. Захотелось дать покой уставшим ногам, погрузив их в таз с теплой водой; попить обжигающий свежезаваренный чай с листиками мяты.

Давно спали людив теплых, мягких постелях, видя сладкие сны. Лошадь безошибочно выбирала дорогу, предчувствуя покой и свежий корм. Подъехали к воротам, но увидев, что они открытые, Мехмед забеспокоился. Недаром, не дожидаясь утра, он решил сразу заехать домой, минуя караван-сарай. Опять сработала интуиция. Он знал, что Фариде не могла забыть закрыть ворота, а тем более на ночь. Предчувствуя неладное, быстро расседлал лошадь, набросал овса вместо свежей травы и, схватив в руки привезенные хурджины, поднялся на крыльцо. Дверь в дом была приоткрыта. Но нет, Фариде не могла оставить ее открытой! Она, как преданная собака берегла и дом, и его честь. Он верил ей. Но неясная тревога все же закралась в душу и тормошила его.

Он вошел в дверь, на секунду остановился. Все было на своих местах, тихо, спокойно. Нашел свечку, зажег ее. Зловещие тени побежали по стенам.

– Напрасно волновался, – подумал он. – Заснула, забыла закрыть дверь. Ну и достанется ей сейчас за такую оплошность!

Сбросил на пол тяжелые хурджины.

– Фариде! – громко и властно позвал он. Ответа не было.

Он прошел дальше, и открывая дверь в спальню, снова позвал ее, недовольный и злой ее молчанием.

– Фари… – запнулся на полуслове и уже на выдохе машинально губы сами произнесли: – де.

То, что увидели глаза, отказывался принимать разум. Полуголая, она лежала поперек кровати. Разорванные клочья одежды едва прикрывали белизну застывшего неподвижно тела. Гримасса боли исказила ее прежде такие красивые черты. Поломанные ногти на тонких пальчиках, кровоподтеки, синяки. Он закрыл глаза. Вновь открыть и все увидеть было страшно. Под левой грудью у нее темнела тонкая полоска крови.

– Кто посмел? Кто так открыто посягнул на его честь? Кто плюнул смертельной слюной ему в лицо? Забраться в дом, когда не было хозяина! Воры!

У него появилось неудержимое желание своими руками разорвать того, кто посмел надругаться над ней, над его женой. Он в ярости сжимал и разжимал кулаки.

По тому, как в доме ничего не тронули, даже кольца продолжали сверкать при свете свечи на пальцах – было понятно, что тому, кто пришел ночью, как злобный и хитрый шакал, нужны были не деньги, не золото. Им была нужна она! Только она! Ее тело! Он знал, видел, что они все завидовали ему. Они всгда хотели ее, мечтали обладать ею. На их похотливых мордах это было легко читать. Она по сравнению с их уродливыми, волосатыми женами, казалась гурией из рая. Это только при нем они не смотрели в ее сторону, боясь его гнева, но он видел все, понимал без слов. Они мечтали о ней, хотели обладать ею любой ценой. Даже ценой ее жизни.

Бедная Фариде…Внешне открытая, она на самом деле была верной и чуткой женой. Ни один мужчина ее не интересовал, ни об одном не думала, не говорила. У нее был муж, ради которого она жила, стараясь уберечь его, сильного мужчину от всяких напастей и волнений. Зная тяжелый характер Мехмеда, она щадила его, как родного сына от малейших переживаний, не давая ему повода для ревности.

Кто же сейчас его успокоит, утешит? Кто кроме Фариде его всегда понимал? Он сел на край кровати, рядом с ее распластанными ногами. Понимал, что убийц найти будет сложно, а главное как сказать людям, что его жену обесчестили и убили на той самой кровати, где они предавались любви в течении нескольких лет в тишине ночей и красоте обстановки, созданной ее руками. Да и как он докажет их причастность? Ведь даже нож вытащили из мертвой груди и унесли, чтобы отнять последнюю надежду на поимку наглецов. Они и сейчас, наверное, смеются над ним. Как же он мог оставлять ее одну и уезжать, хоть это и была его работа, его хлеб. А теперь он получил сполна, все, что полагается за пустую самонадеянность, за высокомерность, за то, что себя ставил выше других. Как их искать? Трясти каждого в поисках правды? Теперь они будут со злорадным превосходством смотреть на него, заполучив чужую жену, пусть даже такой ценой, а он остается,чтобы отмывать позор. Все предусмотрели. Знали, что не посмеет он искать убийц, ведь только будет лишний раз осмеян в глазах соседей, а тихо, молча предаст земле ее тело, без выяснений, без судорожных дерганий в поисках. Да и они затаятся и не будут болтать лишнего. Кому же захочется сесть в тюрьму?

– Но как же они будут смотреть мне в глаза? Неужели хватит наглости разговаривать, а то и вовсе выражать соболезнование в связи с постигшим горем?

Мехмед понимал, что даже если он и не будет искать убийц, правда все равно может просочиться и пойдет тогда гулять по домам, да языкам. Но другого выхода у него не было. Он закусил губы.

– Кто же посмел? Кто так хотел отомстить мне? Да, я живу лучше всех! Значит зависть заела их проклятые души. Воры, спрятались под юбками своих жен, целуя их вонючие задницы! Дрожат или радуются? Сколько же их было? Двое? Трое? – он с омерзением плюнул. – Подлецы, забрались ночью в дом без хозяина, зная, что там только одна беззащитная женщина. И собака, как назло недавно сдохла. Все собирался новую в дом принести. Но нет, они давно ждали удобного случая. Вот и подвернулся!

– Ах Фариде, ты как пришла в мой дом пустой, так пустой и уходишь – разговаривал он с ней. Я опять один остаюсь. Рана моя кровоточит. Попадись они мне в руки – ух, с каким удовольствием я бы им головы поотрывал. Но стать посмешищем, бегать и слепо искать убийц – нет, этого не будет Хотя, кто знает, может это тот самый рок вмешался… Но нет, об этом потом. Сейчас у меня другие дела. – он отогнал от себя посторонние мысли. – Надо с этим кончать, а потом …потом будет видно.

Мехмед переходил из комнаты в комнату, передвигал, вытаскивал, убирал. Лихорадочно работали мысли. На кухне большими глотками выпил холодной воды, остужая воспаленную душу. Многое передумал за эту сумашедшую ночь. Инстинкт подсказывал затаиться на время. Он надеялся, что убийцы рано или поздно, все равно выдадут себя. Вот тогда он с ними и разберется.

Да, он еще себя покажет. Он с ними расправится тоже ночью, тихо, бесшумно, чтобы ни одна душа не поняла, не увидела. Нет, из-за них он не сядет в тюрьму, но и их не оставит в покое. Притаится. Выждет подходящий, удобный момент и нанесет свой смертельный удар. Он почувствовал вкус крови на губах. Ох, какая она соленая и тягучая! Как она будет пульсировать в их телах, вытекая из ран, нанесенных его рукой, а он все скажет им, все! И будет смотреть, как медленно уходят они из жизни, сознавая это, но не в силах остановить. Он будет смотреь, не упуская из вида их стенаний, мольб, просьб о помиловании. Но им не будет пощады. Только такой ценой они искупят оскорбление, которое нанесли ему. Свое жизнью заплатят за его позор и за ее смерть!

К утру, так и не поспав ни минуты, он собрал все разорванные куски платья и сжег. Прибрал, как мог, вытер кровь тряпкой. Оставалось самому одеть Фариде, чтобы потом выдать все случившееся за внезапную смерть и никому не дать подойти к ней. Открыл шкаф с ее одеждой. Как любила она свои наряды! Платья, расшитые кофточки, золотые и серебряные украшения…Каждая вещь на ней еще больше преображалась, становилась наряднее. Кто кого украшал?

Платья мягко струились под руками. Он перебирал их, вспоминая ее в каждом из них, но одновременно чувствуя, что каждая минута все больше и больше отделяет его от случившегося, словно так и должно было быть. Вместо нарастающего, всеохватывающего бешенства он чувствовал удивительное успокоение. Переход проиходил незаметно. Тонкий, подслеповатый голосок шептал, не считаясь с обстановкой: «Мехмед, ты свободен. Ты опять один. Когда ты хотел Фариде, ты ее получил, теперь тебе нужна другая. Ведь ты о ней мечтал всю свою жизнь! Не так ли? А Фариде тебе только мешала. Это может твоя судьба чужими руками открыла тебе дорогу к счастью. Не упускай! Торопись! Как знать, может сбудется все, о чем ты даже боялся мечтать, не веря в это?…»

Действительно, то, к чему он так тянулся, становилось реальностью. Хотелось скорее бросить все и бежать. Неистово билось сердце при одном воспоминании, лихорадочно блестели глаза, чуть подергивались от волнения руки.

Насколько же Мехмед был охвачен и опутан этими мыслями, что забылся возле трупа жены и и ушел в воспоминания детства.

Громкогласные и звонкие петухи стряхнули с него остатки грез и вмиг все встало на свои места. Он умел доводить до конца начатое. Впереди кобылы не поскачешь…

Утром, когда люди узнали, что Фариде, жена Мехмеда внезапно скончалась, каждый пришел выразить свою сочувствие. Его возбужденное состояние свидетельствовало о большом горе, тяжелой утрате. Сострадания были на лицах пришедших. Сколько трогательного и искреннего участия, желания хоть чем-то облегчить страдания.

Как же трудно было поверить, что двое-трое из них посмели ночью надругаться над ней, а затем, боясь заслуженной расправы убили ее. Может это именно они, опустив взгляд и смирно качая головами, твердили: «На все воля аллаха».

– Лицемеры, при чем тут аллах? Это ваши погрязшие в крови руки совершили убийство. – кричала его душа. Были минуты, когда ему хотелось выместить все, накопившееся за эту ночь на всех и каждого, но разум останавливал его.

Главное, то, ради чего он собственно себя и сдерживал, было впереди. Надо стерпеть. Он управлял собой, тушил огонь, пожирающий внутренности, и опять становился умеренно взволнованным. А рядом чужие губы продолжали шептать: «Все в руках аллаха. На все воля всевышнего.»

После похорон, в этот же день до заката солнца, Мехмед, как и полагается добропорядочному правоверному, роздал зекят бедным семьям. Не работал, почти не притрагивался к еде. И если бы не синева под глазами, можно было бы сказать, что помолодел – так похудел, сбросив лишний вес.

Проходили дни. В селе было несколько вдов с детьми, молодые девушки на выданье, каждая из которых лелеяла в сердце надежду, что может он женится на ней. Не старый, в расцвете сил, достаточный богатый, живет один, без злобной свекрови. Дома полный сундук платьев Фариде. Почему же не мечтать о нем? Его жизнь, каждый взгляд, жест были теперь у всех на виду. Теперь жалели красавицу жену – молодую, быструю. После смерти ей простили вмиг и заносчивость, и безразличие к окружающим, и открытое проявление чувств к мужу. Не положено благонравной турчанке вести себя так. Но теперь ее можно было и не фальшиво пожалеть – никому отныне поперек дороги не встанет, красотой своей слепить глаза не будет.

Мехмед ходил никого не замечая. После всех поминок, через несколько дней пропал. Ускакал утром, словно сгинул. А появился, как и пять лет назад вечером и не один. На крупе породистого скакуна сидела то ли девочка, то ли мальчик-подросток, тонкий, невысокий, в наборшенном на голову плаще. К утру новость уже облетела все дома.

– Неужели новая жена? – шептали одни.

– Говорят, как-будто мальчика привез. Наверное, брат его? – не желали терять надежду на брак с ним другие.

– Нет, молодую жену привез. – уверенно утверждали третьи, – как и в прошлый раз.

– И чего он себе только молодух выискивает? – сердились вдовы и перезрелые, засидевшиеся в девках.

Старые женщины, уставшие от нескончаемых забот, шамкая пустым ртом, каракали: «И эту в могилу сведет. Фариде, видно, руки наложила на себя, не вынесла такой жизни. Да и детей им бог не дал. Значит не заслужил.»

Но в душе многие из них искренне мечтали в свое время оказаться на месте Фариде. Жить отдельной семьей, без гнета свекрови, не откладывать те копейки, с трудом заработанные на сюннет, на калым, свадьбы детей, лишая себя всех житейских мелочных радостей, урезая еду, забывая о красивых платьях, тем более золотых вещах. А ведь Фариде даже за водой ходила, надев на руки перстни. Бело-розовый цвет ее лица наглядно показывал, что она хорошо питается, ни в чем себе не отказывая. Может потому и любила своего мужа, что жилось ей хорошо, лучше, чем в родительском доме. Только что прислуги не хватало. Да она и сама все успевала – молодая была, не ленивая. А сейчас? Ушла из жизни, даже следа после себя не оставила. Может грех на ней был? Может это наказание аллах?

Но кого же привез Мехмед так тихо и незаметно? Если это новая жена, то какая она? Богатая, красивая? Вроде без арбы приехала, значит и без приданного. Так ведь Мехмед и Фариде взял с одним узелком в руках. Не деньги ему нужны, он их сам зарабатывает достаточно.

– Ах, бедная Фариде, – искренне сокрушались соседки. – Не успела остыть твоя подушка, как Мехмед другую привел. Может давно на примете у него была? Теперь она будет ублажать его и красоваться в твоих нарядах.

На следующий день, тихо, без музыки и ликования, имам зафиксировал второй брак Мехмеда. Свадьбы и церемоний, щедрых столов с тостами и зажигательных фейерверков на этот раз не было.

Женщины, закрыв лицо, но оставив открытыми глаза, маялись от любопытства. Лишний раз старались пройти мимо его дома, ожидая увидеть новую челин. После Фариде с сияющими глазами, гордой осанкой, стройной, высокой, любая другая покажется серой и неинтересной. Теперь зависть перепорхнула на новую жену. И еще не видя ее, они уже судачили о ней. Сноха Исмаил - бея, самого уважаемого человека в селе, шептала, прикрыв рот ладошкой, набирая воду в роднике: «Говорят, она черная, как ночь, а злая такая, что сам шайтан уступит ей дорогу».

– Придумала тоже… – вступила в разговор соседка Мехмеда – Арифе, – Кто же ее мог увидеть, как не я. Я через забор живу, но не видела челин. Дома она сидит. Не выходит.

– А все потому, что страшная, как Алмауз-кампыр. – не унималась сноха Исмаил-бея.

– Да не возьмет он такую. Зачем ему уродка? Он сам вон какой еще! Да любая молодуха с радостью за него выскочит. Все забудет – и родителей, и свет божий. В ногах у него будет ползать от радости. Силы у него хоть отбавляй, а добра – полон дом. Чем не лучший муж?

– Да, -с сарказмом добавила дочь Юсуфа. – Фатима бедная, от тоски по нему за эти несколько дней высохла вся. Ждала, надеялась, что посмотрит в ее сторону. Рядом ведь живут, сватов далеко посылать не надо. Высматривала все. О приличии забыла, бедняжка. Готова была без благословения имама лечь в его теплую постель, а сейчас от зависти локти кусает, что не она вошла женой в его дом. Все глаза проплакала.

– То-то я вчера зашла к ним, – сообщила с блеском в глазах Айше, – а сестренка ее мне и говорит: «Извините, ханум, баджи продуло. Не может выйти к вам. Болеет она, лежит.»

– Ну как же, продуло ее! Даже ветер только коснется ее, сам умчится подальше, боясь заразиться. Она извелась вся. После смерти Фариде петухом ходила. Думала, что она первая красавица и только ей надлежит переступить порог столь заветного дома.

– Да уж перезрела она, чуток. Подержали ее родители, выбирая достойного, богатого, а теперь и недостойного найти не могут. Не нужна никому. Что яблоко, что сливу с дерева вовремя снимать надо – не раньше, не позже. У нее только лицо хорошее, а тело…, – она понизила голос, – я видела ее недавно в бане. Кожа, как у общипанного цыпленка. Грудь плоская, как стенки тондыра. Она в платье вату подкладывает. Может хоть на это кто-то клюнет.

Все так и прыснули от хохота.

Уже давно у всех кувшины были водой наполнены, но не торопилисьуходить. Здесь они отдыхали от суеты, от домашних дел, от работы. На свежем воздухе, пока погода была теплой, в удовольствие было прогуляться до родника с подружками и соседками, почесать языками, отвести душу.

– Нет, – не могла успокоиться сноха Исмаил-бея, – она из дома не выходит потому что стыдно ей людям на глаза показываться. Уродливая она. Была бы красивой, не стесняясь вышла бы. Так и придется мужу за водой ходить, а жена его будет штаны носить. – Они так и прыснули все.

В это время к роднику за водой спустилась Зейнаб, молодая челин Дурсуна-силитджи (бакалейщика).

– Что языками чешете? Никак о новой жене Мехмед-аги?

Все женщины разом прикрыли рот. Некоторые с безразличным видом быстро отвернулись, словно и не принимали участия в разговоре. Зейнаб не очень любили за острый, разящий язык, который как язык варана, безошибочно раскручивался и доставал любого.

– Мало видно мужья вас бьют, – продолжала она, – раз так долго без дела маятесь здесь. Кувшины давно полны водой, как сердца ваши желчью. Вся радость у вас – оплевать кого-нибудь, а потом смеяться. Не думаете, что завтра и сами окажетесь оплеванными. То над Фариде, покойницей измывались, а сейчас на эту набросились, словно свора собак. Дома не сидится? Работа вся переделана?

Последние слова она договаривала в пустоту. Женщины, подхватив свои кувшины, проворно и живо удалялись, грациозно покачивая бедрами. С ней никто не желал связываться.

Проходили годы. Привыкли в селе, что вторая жена Мехмеда так же редко, как и в первые дни покидала дом. Через девять месяцев после приезда она, к великой радости мужа, родила ребенка. Это был мальчик. Теперь настала очередь Мехмеда ходить с высокоподнятой головой. Все то, о чем он мечтал, исполнилось. Пусть не три сына было, но главное, что в доме не было больше тихо и пустынно, как раньше. Но не только он был так безумно рад рождению ребенка. И для его молодой жены в сыне тоже сконцентрировалась вся жизнь, весь ее смысл. Она оживала только видя своего ребенка. Когда он был совсем маленький, не спускала с него своих взволнованных глаз, точно боялась, что отец может причинить ему боль. Мехмед внешне ухмылялся, но в душе обижался. Разве мог он обидеть своего ребенка? Столько лет мечтал о нем. Последний месяц не уезжал с караваном, боясь за жену. Даже за водой просил соседку ходить, чтобы не оступилась, не упала.Жена его даже не представляла себе, какой радостью все было переполнено в нем при известии о рождении сына. Он осыпал серебряными монетами женщин, которые пришли помогать ей освободиться от бремени. А уж ее как осыпал подарками! Но украшений, которые ей дарил, на ней не видел. Она не любила их одевать. Складывала в шкафу, рядом с вещами Фариде. Ни одно ее платье ни одела, ни примерила. Словно и не женщина была вовсе.

Когда ребенок подрос, Мехмед стал замечать, что в его отсутствии жена то ли пишет, то ли рисует, а к приходу мужа прячет. Любопытство переполняло его, но спрашивать не стал. Как-то незаметно он все-таки подсмотрел – мелкие клеточки, разукрашенные либо яркими, либо темными и приглушенными цветами.

– Для ребенка что ли рисует? – подумал он и успокоился.

А потом и совсем бы об этой ерунде забыл, если бы она не обратилась к нему с просьбой. Никогда до этого ни о чем не просила его. Всегда обходилась тем, что в доме было. Он сам старался догадаться, что нужно купить, привезти и привык к этому, но не терял надежды, что она изменится. Бить ее как Фариде, кричать на нее он не мог. Все в нем протестовало против насилия над ней.

Когда в очередной раз после ужина она, не поднимая глаз, словно и не с ним говорила, сказала, что ей нужна шерсть, он перестал жевать последний кусок мяса и, пытаясь проглотить целиком, подавился. Закашлялся и от злости, что так получилось, закричал: «Зачем тебе еще шерсть?»

Она испугалась его крика, вскинула свои большие глаза и едва слышно произнесла: «Я хочу ковер ткать.»

– А ты что умеешь? – удивился Мехмед. – Кто тебя учил?

Она молчала.

– Ты раньше никогда не говорила об этом. Когда же успела выучиться?

– Я видела, как женщины ткут.

– Видела? – он расхохотался. – Что видела? Думаешь, сразу сядешь и сделаешь? Ха-ха! – он радовался возможности разговаривать с ней. – Только скажи, зачем тебе ковры ткать? У тебя что мало своих? Надо если, скажи, я еще куплю! Или работа в доме кончилась вся?

Но она вновь тихо повторила: «Мне нужна шерсть для ковра».

Ничего не ответил Мехмед, хотя знал, что все, что она просит он купит. Шерсть ей нужна – шерсть возмет. Но кроме шерсти и станок нужен. Значит и его купит.

Прошло несколько дней после того разговора. В один из вечеров ворота отворились и несколько человек занесли в дом небольшое деревянное сооружение.

Разве может Мехмед забыть блеск в ее глазах, когда она касалась пальцами и гладила светлое гладкое дерево. Редко он видел ее такую. Даже к ребенку она старалась в его присутствии не проявлять своих чувств.

Вспомнилась Фариде. Она прыгала бы и смеялась от радости за любую побрякушку, а эта, словно обглоданная кость, никаких слов благодарности не произнесет. Но без нее он не мог жить. Пусть грустная, молчаливая, лишь бы рядом была, лишь бы он мог видеть ее.

Он отчетливо помнил ее ребенком. Те воспоминания жили в нем всегда, согревая и радуя душу даже когда он был женат на Фариде. Недосягаемая, ранившая его сердце, она была еще более желанной. После того, как увидел ее с отцом в фаэтоне, вся жизнь превратилась в сплошное ожидание встречи с ней. Он узнал где их дом. И хотя она редко выходила за ворота, он, не желая быть увиденным, устраивался на заборе и прикрытый густыми ветками деревьев смотрел, как она бегает и резвится во дворе. Этими воспоминаниями он жил, забывая о еде, друзьях, сне. Словно верблюжья колючка впилась в его сердце любовь. Он готов был слепо следовать за ней повсюду, потеряв способность мыслить. Отец Мехмеда, видя, что сын стал пропадать неизвестно где, решил пораньше приобщить его к работе, но в соотсетствии с его желаниями. Зная тягу сына к лошадям, он договорился с караванщиками. Мехмед не устоял перед соблазном. В свой первый путь с караваном он отправился в середине апреля 1915 года. Сбывалась мечта – скакать на быстроногом скакуне арабской породы, но двухнедельная разлука омрачала настроение. Воля отца смирила его. И если путь из дома еще имел прелесть первозданности – все внове, интересно, необычно, то обратно все было с точностью до наоборот. Его лошадь, бросая задние ноги, вырывалась все время вперед под ударами пяток наездника и только грозный окрик караван-баши возвращал их обоих на место. Нельзя было нарушать привычный и размеренный ход каравана. Подъезжая все ближе к дому, на дороге им встречались толпы оборванных, исхудавших женщин, реже детей и стариков. Не думая о них, Мехмед тем не менее поражался их убогому виду. Тонкие прозрачные руки тянулись, прося кусок хлеба. Он поворачивал коня и объезжал их, охраняемых жандармами. Но вскоре узнал от караван-баши, что это были выселенные и депортированные армяне, которых по прямому распоряжению Энвер-паши отправляли в изгнание, а вернее, – добавил караванщик, – на верную смерть. Кто же возвращался живым из пустыни? Но это не их забота. На все была воля аллаха.

Далекий от политики, Мехмед жил все это время светлым чувством любви, которое защищало и огораживало его от любого вмешательства. Он не видел или не хотел видеть, что творится у него под боком, но узнав последнюю новость от караван-баши, он чуть не упал с лошади. Ведь та светловолосая девочка была дочкой врача-армянина. Значит и ее постигнет та же участь? Значит и она может быть выслана? Но куда? Он убъет любого, кто поднимет на нее руку. А вдруг и она сейчас идет навстречу своей смерти, стирая в кровь о придорожные камни свои нежные ноги, протягивая белую руку за куском хлеба, умирая от голода? Нет, он опередит всех! Он не даст никому ее обидеть! До дома оставалось несколько часов спокойного хода иноходца. Мехмед подъехал к караван-баши и торопливо объяснил, что уедет один. На что караванщик презрительно хмыкнул: «Получишь только половину обещанного жалования.» Его ответ заглушил стремительный стук лошадинных копыт. Только хвост развевался от встречного ветра. Мехмед прижался к гриве и отчаянно колотил пятками в бока лошади. От боли бедное животное покрыло расстояние за час и взмыленное остановилось возле распахнутых ворот.

Беглого взгляда ему было достаточно, чтобы понять, что он опоздал. Он привязал лошадь к ветке дерева и вошел во двор. Бешенно колотилось сердце, подкашивались ноги. Двери дома были распахнуты настежь, но он не вошел. Это было выше его сил. Возле крыльца лежала старая седая женщина в луже крови, рядом валялась собака. Мехмед отчетливо вспомнил, как маленькая золотоволосая красавица бегала по двору, играла с этой собакой, кормила ее из рук, а он сидел на ветке дерева и смотрел на нее, боясь пошевельнуться, чтобы не испугать ее. Как же давно все это было...
Сзади, возле ворот послышался шум. Мехмед с надеждой обернулся, но радость, мелькнувшая в глазах мгновенно потухла. Остановилась повозка, на которой лежали грудой мертвые тела. Двое солдат вошли во двор и увидев Мехмеда оторопели, но сразу признав в нем своего, сказали: «Дома ничего нет, пусто. Еще вчера все вынесли. Но ты можешь поискать. – они рассмеялись. – А если найдешь, поделись с ближним.»

Они внимательно осмотрели тело женщины, сорвали с шеи цепочку с крестом, видно не замеченную вчерашними грабителями, схватили за руки-ноги мертвое тело и бросили его поверх трупов на повозку.

Мехмед уехал следом. Где он мог ее искать? На бесчисленных дорогах смотреть в тысячи и тысячи лиц, которых согнали в толпы и повели на заклание? А вдруг она каким-то чудом спаслась? Он будет молиться день и ночь за ее спасение. Пусть он никогда не увидит ее, лишь бы знать, что она жива, что ее не обидели, не мучили, не измывались над ней. Зная жестокость соотечественников, он сам в этом сильно сомневался, но молил аллаха не погубить ее, дать возможность избежать подобной горькой участи.

Долгие годы ее образ виделся ему в снах. Он уже перестал мечтать о ней. Просто вспоминая ее, душа его радовалась и улыбалась, зная, что в далеких буднях его детства была яркая и прекрасная, светящаяся звезда…

Уже сам водил караваны, окунулся в торговое ремесло, разводил лошадей и находил в этом прелесть и вкус жизни.

Фариде, когда он встретил ее в глухом, заброшенном селе, показалась ему прекрасным цветком, оазисом в мертвой пустыне. Юная, с искрящимися глазами, она заслонила собой расплывчатый образ той, чье видение впервые погрузило его в мир волнений, раздумий и любви. Увидев в Фариде перст судьбы, он забрал ее, как привык брать оптом все, что ему нравилось, не думая о высокой цене, но очень скоро он стал уставать от безудержного смеха молодой жены, от полного отсутствия сдержанности, а главное- его стала угнетать их бездетность. Он чувствовал насмешки и взгляды соседей. Это больно било по самолюбию. И вот тогда в памяти опять стал всплывать чуть позабытый в первые годы женитьбы нежный лик его первой любви. Воспоминания ненавязчиво стали проплывать перед ним, даря пленительный минуты счастья, вновь и вновь заставляя сжиматься сердце, совсем, как в те далекие годы. Он уже не думал о том – жива ли она? Лишь в вечерних молитвах благодарил всевышнего за дарованный ему в молодости свет. Жизнь его давно перевернулась. Все ее стороны, с пороками и язвами, обманом и предательством представали перед ним в своей неприкрытой первозданности, а познание жизни проходило через трепетное сердце, раненное в далеком в детстве стрелой амура и только шрам, оставленный на нем, часто возвращал его в пленительное прошлое, куда так приятно было изредка окунуться.
И как же его душа затрепетала вновь, когда в одну из своих поездок на улице Истамбула он увидел девушку, одетую в темное платье с беленьким кружевным воротничком и в передничке. Из-под легкой, наброшенной на голову косынки выбилась сбоку прядь волос цвета меди. Это волосы с завитушками на концах он узнал бы из миллионов подобных. Неужели он мог ошибиться?

Бешенно пришпорил коня. Он забыл о покупках, о времени, о приличии. Проскакал совсем рядом с ней, едва не задевая. Большие синие глаза с укоризной посмотрели на неосторожного всадника.

Разверзнись земля, вспыхни огненным факелом, наступи солнечное затмение – не удивился, не испугался бы так Мехмед, но чтобы увидеть ее…

– Нет, –спорил он сам с собой, боясь поверить в увиденное, – такого не может быть. Прошло восемь лет. Мало кто остался в живых после тех тревожных дней. Просто эта девушка так удивительно на нее похожа. – успокаивал он себя.

Но цвет ее волос, глаз! Природа не в состоянии повторить дважды эту красоту. Он готов был кричать на весь мир от радости, что видит ее. Расцвела, еще краше стала. Не было во вселенной для него нежнее и прекраснее этой хрупкой девушки.

– О аллах, – взмолился Мехмед, – Ты поистине велик! Вся моя ничтожная жизнь в твоих руках. Кто я? Прах у ног твоих! Ты даровал мне счастье увидеть ту, о которой я уже и не мечтал. Лишь в снах, да в редкие минуты уединения и покоя я мог думать о ней, предаваясь сладостным воспоминаниям. Я молил тебя о ее спасении. И ты услышал мой голос и помог ей, даруя жизнь. Я твой слуга, я твой раб, ничтожная пыль под твоими ногами. Она жива! О аллах, какое это счастье! Я только об этом и просил, а ты дал возможность к тому же увидеть ее. Она совсем не изменилась. Повзрослела, стала выше ростом. Но это она.

Девушка, ни о чем не догадываясь, продолжала свой путь. Она не знала его. Мехмед проследил куда она шла. Это был приют для сирот.

– Значит всех ее родных убили? –ужаснулся он.-Разве мог ее отец, будь он жив, оставить свою дочь в приюте? Какими же дорогами она шла сюда? Как преодолела такое расстояние? Но нет, недаром его так притягивал Истамбул! Опять интуиция? Она не подводила его!

Вот и сейчас он решил не тороптить время. Самое главное – он нашел ее. Все остальное он обдумает, решит – впереди целая ночь. Успеет.

На следующий день он переступал порог приюта для сирот. Представился купцом из Восточной Анатолии, который намеревается пожертвовать определенную сумму на благородное и богоугодное дело воспитания детей, лишенных родителей. Попутно поинтересовался – куда направляются воспитанницы по исполнению совершенолетия. Ответ его более, чем устраивал. Некоторые предпочитали остаться здесь и дальше, продолжая дело своих наставниц и воспитательниц. Многие уходили навсегда работать в богатые семьи, дома, устраивая таким образом свою жизнь сами. Красивых девушек брали замуж, получая согласие на брак и благословение попечительного совета приюта. В стенах этого заведения царил дух космополитизма. Считалось, что индивидуальный подход к религиозной принадлежности той или иной воспитанницы только будет отдалять их друг от друга. Они воспитывались в духе всеобщего равенства и приемлимости любой религии. Многие дети попали сюда грудными. Кто знал их имена? Поэтому и девушки, выходя замуж, не особенно присматривались к своему избраннику, радуясь уже тому, что у них будет свой дом, своя семья.

Выяснив все интересующие его вопросы, Мехмед намекнул, что не женат и не против осчастливить браком одну из выпускниц, тем самым продолжая свои благородные цели. Растроганные воспитательницы с увлажненными глазами суетливо поторопились привести тех девушек, кто по возрасту подходил к ближайшему выпуску.

В открытые двери входили молодые девушки. Все разные, хотя похожие одеждой и смирением в глазах. Она была среди них. Мехмед едва сдерживал себя, чтобы сразу не схватить ее за руку. Он смотрел на всех, слегка улыбаясь доброй и приветливой улыбкой, боясь как бы не проскользнуло одно неосторожное движение и не дало повода для подозрений.

Уезжая, пообещал директриссе приехать через несколько дней. Все эти томительные дни он не находил себе места от ожидания и от мысли, что кто-то может его опередить.

На 16-ый день его ноги опять ступали по растеленному на полу прихожей приюта ковру. В руках нес мешок с деньгами. Сумма превышала ту, что он отдал, забирая Фариде из родительского дома. Немногие богатые люди жертвовали приюту такие деньги. Поэтому, увидев в его лице щедрого и милосердного человека, директрисса и воспитательницы с радостью восприняли его желание взять в жены ту, на которую он указал. Было одно «но». Хотя ему сказали, что в данном случае можно сделать исключение. Дело в том, что официальная церемония проводов назначена была заранее и до нее оставалось три месяца.

Мехмед сказал, что подождет. Незачем ему лишать девушку возможности попрощаться со своими подругами. Для себя же надеялся решить вопрос с Фариде – подготовить ее к тому, что в дом войдет его вторая жена. Но и этот вопрос решился сам собой, открывая ему чистую дорогу к новой жене. После смерти Фариде он выждал ровно столько, сколько оставалось до официальной церемонии прощания с приютом.

Молча ехали они всю дорогу до его дома, где уже на следующее утро, вопреки надеждам незамужних женщин и девушек его села, она стала его женой согласно закона. Тогда она и узнала, что совсем недавно он потерял первую жену. Это было первое известие, которое ее застало врасплох. Она не притронулась ни к одному из платьев, что носила Фариде. Ни о чем не просила его. Жила своим молчаливым, тихим, незатейливым миром. Лишь раз с ее языка сорвалась просьба. Она захотела шерсть для ковра. Он принес ей. Ему не жалко было тратить денег, но он не верил в то, что из этой затеи у нее что-нибудь получится.

Шерсть была грязная и бесцветная, но это ее не смутило. Она всю ее сложила в мешок, а потом, словно делала это каждый день, пошла в сад, сломала приглянувшуюся гибкую ветку, очистила ее от коры и с сыном пошла к реке. Там деловито и быстро загородив у берега камнями воду, начала мыть шерсть. Тщательно вымыв, сложила ее на берегу и периодически переворачивала ее для равномерной и быстрой сушки. Подсохшую шерсть она принялась бить палкой, снимать и снова бить. Шерсть становилось пушистой и нежной. Маленький сынишка бегал и резвился на ее глазах то по воде, то по бережку. Она следила за ним, поминутно оглядываясь и просила не заходить глубоко в воду. По ее лицу было видно, что работа доставляет ей удовольствие.

Мехмед наблюдал за ней и все больше убеждался, что каждый из них живет своей жизнью. Каждый новый прожитый день их не сближал. Неприступная, она замыкалась и уходила в себя, в свои мысли, не давая ни малейшей лазейки, чтобы подобраться к ней. Вся, до последнего волоска, была проникнута чувством отчуждения. Когда к ним заходили его родственники, близкие или соседи – она молча подавала на стол, не поднимая глаз, но не от скромности, а скорее от внутреннего неприятия того, что должна была это делать.

Он мучился, не находя возможности изменить невыносимое проживание. По ночам подбирался к ней с кроткостью и нежностью, но не встречая ответного желания, кроме холодного равнодушия, бросался как кот на мышь, готовый растерзать свою жертву и стараясь заглушить обиду.

Утром вставал нервный и раздраженный. Так продолжалось изо дня в день. Но не покорности он никогда не видел на лице у нее, ни тени улыбки. Таким же был и сын. Даже когда Мехмед возился с ним, тот испуганными глазками косился на мать, словно у нее просил защиты, а потом съеживался и замолкал. Так и жили – он сам по себе, а она с сыном. У каждого были свои заботы, свои радости и огорчения.

Не думал Мехмед, что жена так увлечется ковроткачеством. Ни с кем не советовалась, ни у кого не спрашивала. Делала все сама. Он видел, как она сучила шерстяную нитку. Ловкие пальцы скручивали тонкую нить в мотки. Как-то в большом котле она вскипятила воду, добавила туда различной травы и перемешивала палкой.

– Уж не яд ли готовишь для меня? – пошутил он, но она не улыбнулась, продолжая мешать варево. Рядом с котлом пучками лежала собранная трава.

– Что это? Краска для шерсти? -удивился он.

– Да. Только этого мало.-тихо сказала она. - Мне еще гранат нужен.

– Ты что с ума сошла? – удивился Мехмед. – Где я тебе сейчас гранат достану? Но не дождавшись ответа, продолжил: «Где это ты видела гранаты в начале лета? Осенью- другое дело. А для чего они тебе?»

– Корка граната дает розовый цвет. – так же тихо объяснила она ему.

– Никак ты с ума сошла? Покупать гранаты ради корок? – он ворчал, не пытаясь даже сдержать себя. – Правду говорят, у женщин волос длинный, да ум короток. – Он ворчал, но в душе понимал, что купит, найдет ей этот проклятый гранат. Ведь делая ей приятное, он радовался сам, как ребенок.

Уже на следующий день принес несколько гранатов, завернутых в платок. Она быстро отделила зерна от высохшей, сморщенной от времени кожуры. Крупные алые зерна, вобравшие в себя всю сладость щедрой земли она отдала сыну, который их съел с удовольствием, а корки собрала и отварила, чтобы получить новую, естественную краску. В конце мая, в саду она набрала зеленых орехов с молочно-мягкой сочной зеленоватой кожурой, которую срезала ножом. Из ядрышек, отмоченных и пролежавших в растворе извести позже сварила ореховое варенье. Его Мехмед любил больше всего.

Корки ореха дали красивый, насыщенный зеленовато-коричневый цвет. Собранная шелуха лука, брошенная в кипяток окрасила блеклую бесцветную шерсть в золотистые тона. Вскоре вся шерсть вымытая, выкрашенная и скрученная в тонкие нити, сушилась на ветках деревьев во дворе. Медленно продвигалась непривычная глазу работа. Удивленный Мехмед так и не мог понять – откуда же она могла все это знать? Ее никто этому не учил, только в родительском доме она видела, как ткала ее бабушка. Но неужели такой сильной и цепкой была детская память?

Вскоре она уже на станке набирала темными нитями первый ряд, дальше, чередуясь шли тональные переходы коричневого- от золотисто-багрянного, похожего на первые осенние листья до насыщенного цвета темного шоколада, затем опять пробегала тонкая полоска черной, следом веселили глаз, сплетаясь зеленые и красные нити. На станке постепенно вырисовывался рисунок, созданный ею из чередования простых и сложных геометрических фигур, куда органично вплетались символы и кресты, где симметрия рисунка, а так же переплетение причудливых форм соединялись в радующий глаз орнамент. Среди мягкой цветовой гаммы и плавного перехода рисунков центральное место занимало стилизованное дерево, больше похожее на распятие, покрытое извилистыми веточками и листиками.Ширина пробного ковра была не большой. Мехмед, первое время косо смотревший на ее увлечение и не веря в удачный исход, сам, увлеченный ее работой, проникся чувством гордости за ее руки.

Проходило время. Длина ковра ежедневно увеличивалась.
Наступила дождливая осень с короткими скучными буднями. Дневного света явно было недостаточно, а вечерами от света лампы у нее начинали слезиться глаза. Но вскоре, когда пошло то же чередование рядов в кайме, как и в начале работы, Мехмед и без слов жены догадался, что работа завершена.
На станке красовалось творение ее рук. Для нее это был настоящий праздник. Созвучие цветовой гаммы, оригинальный орнамент, плавные контуры рисунков, чистые и сочные краски, которые пылали, как цветы на поле- все казалось все это перешло через ее тонкие руки в рисунок ковра. Пока ткался ковер – медленно и кропотливо, полоска за полоской, она, проводя многие часы за работой, вкладывала в него свою душу, мысли и переживания. Столько лет они не отпускали ее, заставляя каждый раз мучиться, вспоминать пережитое. Ковер, сотканный ее руками, казалось впитал в себя всю боль прошлого, которая изрядно накопилась и мутным осадком осела внутри нее, он стал фильтром, очищая постепенно ее память. Теперь в жизни кроме ребенка у нее была работа. Новые ковры витали в воображении, звали к станку, тянули, отрывая от других домашних дел. В них она могла выразить себя, свои мысли, свои ощущения. Она наконец почувствовала себя человеком, который может быть сильным. Хаос, царивший в ней, терзавший ее и не дающий покоя, переродился. Светлым лучом вошло желанное успокоение. Мехмед заметил ее преображение. В ней ненадолго вспыхивали те милые детские искорки счастья. Казалось, он вновь видел маленькую девочку в фаэтоне рядом с отцом. Небесного цвета глаза, улыбаясь смотрели вокруг с радостью и ликованием…

Сколько лет не было в ее глазах былого блеска и жизнерадостности? Как могло потухнуть то внутреннее сияние, что раньше излучалось сквозь тонкую прозрачную кожу и делало ее неземной, озаренной дочерью солнца? Почему тяжелые годы изломанной судьбы должны были надломить в ней восторженность и детскую непосредственность? Сейчас она жила ради ребенка, сознавая всю ответственность за него. Испытав на себе с лихвой долю сиротства, одиночества, ощутив свою ненужность для окружающего мира и, познав горечь разочарований, она уже не могла обречь на эти же муки своего сына. До его рождения своя собственная жизнь казалась абсолютно пустой и бессмысленной. Но когда этот ребенок, пусть даже от чужого ей человека, тянул к ней свои ручонки, звал и плакал, она понимала, что должна жить ради него. Чтобы никогда не оставить его одного в жестоком мире, где нет места слабым и добрым, где нет честных правил игры. Она должна выстоять, а потому, отчаянно торопила время, чтобы скорее окреп ее сын и встал самостоятельно на ноги. Мечтала о том времени, когда сможет рассказать ему о себе. Она была уверена, что он поймет. И только тогда она сможет сама себе признаться, что ради этого стоило мучиться, голодать, умирать, чтобы вновь воскреснуть и жить.

До этого вечера все так и было. Но этот так неожиданно появившийся молодой мужчина заставил ее трепетать, пугая вопросами, а еще больше своей внешностью. Кто он? Что ему надо от нее? Его лицо не показалось ей злобным, но кто знает, что может скрываться под маской? Вспомнила о том, что случилось с первой женой Мехмеда. Но нет, он не был похож на убийцу. Хотя, разве можно кому- нибудь верить?

Ей снова стало страшно, совсем как тогда, но у нее не было другого выхода и пока муж не вернулся, она решила все узнать. В конце концов, она уже не такая слабая и беззащитная, какой была раньше.

Она выглянула в окно. Уже темнело. Сколько же прошло времени? Час? Два? Он сказал, что ему нетерпится придти. Будь что будет! Чем раньше она все узнает, тем лучше. Позвала сына и негромко сказала несколько слов. Через минуту мальчик вышел из дома.
*******

Салех устал ходить и присел. Глаза продолжали всматриваться в сгущающуюся темноту, уши улавливали малейший шум. Из-за стволов деревьев показалась маленькая фигурка. Не сразу Салех понял, что это ее сын, даже подумать не мог, что она пришлет мальчика. Тот нес в руках узел. Молча приблизился, огляделся и тихо сказал:

– Мир вам, эфенди. Мама передала одежду, велела одеть.

– Что это? Зачем? – удивился Салех, когда развернул узел и увидел женскую накидку и платок.

– Мама сказала, что так надо. Только в этом вы сможете зайти в наш дом.

– Ну ладно, давай скорее. – он не стал спорить и быстро закутался в темное одеяние, набросив на голову платок. Сдерживая нетерпение и шагая за ребенком, Салех, медленно переставлял ноги, которые то и дело путались в полах длинной накидки. Возле знакомого дома они остановились, но мальчик даже не успел постучать, как ворота тотчас отворились. Переступив порого дома, Салех тут же сбросил с себя женские тряпки.

Женщина стояла перед ним, как изваяние. Из- под головного платка виднелись золотистые волосы, в которых белели благородным серебром волнистые пряди.

– Добрый вечер, баджи. Мир дому твоему. – сказал Салех, а про себя подумал, – Такая молодая, а уже седая.

Но ей было не до приветствий.

– Кто ты, эфенди? И почему ты спрашивал меня о докторе Араме? Ты не мог его знать. Молод еще. Что тебе нужно? И почему ко мне пришел? – довольно строго и с заметной дрожью в голосе спросила она.

– Я тебя хотел спросить, баджи, но сам слышу вопросы. Я все объясню тебе, только ты мне скажи – ты знала его, видела, помнишь, а если да, то когда в последний раз видела? Где? – он все еще боялся спросить кем она ему приходится. Не дочь ли? Страшился и ждал ответа.

– Я знала его и сейчас хорошо помню. А в последний раз видела, – она задумалась на мгновение, – в 1915 году, весной… Но почему ты спрашиваешь меня об этом?

– Я ищу его дочь, баджи. Ведь у него была дочь, не правда?

Она пронизывала его взглядом синих очей. Казалось, они как молния разорвут и испепелят его, но Салех, напрягаясь внутренне, внешне старался держаться спокойно.

– Зачем тебе она?- спросила она.

Салех сам уже больше не мог вынести неопределенности. Столько дней он думал об этом, ждал, терзался вопросами, которые не давали ему покоя. Как можно жить, не зная кто ты! За что такое наказание выпало на его долю?

– Я хочу найти свою сестру. Я сын доктора Арама! – он едва не закричал. На чашу весов было брошено все. Но он тут же осекся, увидев, как она внезапно побледнела, покачнулась и обеими руками закрыла лицо. Едва слышно произнесла, словно причитая:

– Нет, не обманули меня мои глаза. Я сразу подумала, но не могла в это поверить. Ты действительно на него похож. Еще когда ты стоял возле ворот, меня словно огнем опалило, как вы похожи. Я не видела его двадцать лет, а сегодня увидела вновь таким, каким он остался в моей памяти. Знаешь, я верю тебе. –она подняла на него синие, помутневшие от волнений глаза.- Ты и вправду сын доктора Арама.
– А ты? Ты? – Салех смотрел на нее безумными глазами.

– А я его дочь. – еле вымолвила она дрожащими губами. – Значит ты мой брат. Мой единственный, кровный брат.

Салех заплакал, не стыдясь своих слез. Они не смущали его, напротив, приносили благостное успокоение после стольких дней сомнений и терзаний.

– Боже мой, сестра, неужели я нашел тебя? Я не верил, не думал, что это возможно. Ведь столько лет прошло…-шептали его губы, глотая слезы.

– Не во сне ли это? Брат… Ты жив! –она расширенными глазами смотрела на него, не веря, что такое чудо могло случиться. -Знаешь, если бы не твое сходство с отцом – я бы тебя на порог дома не пустила с Кадином, этим подлым сплетником. –она говорила одно, а в душе скопился клубок вопросов, мыслей, которые разбегались в разные стороны, мешая ей сосредоточиться на главном.

– Не думай о нем. Больше ни одного слова не вылетит из его рта. – Салех не знал о чем говорить, что спрашивать. Вопросы вихрем проносились в голове. Напротив него стояла его родная сестра. Они, рожденные от одного отца и одной матери, встретились только теперь. У каждого сложилась своя жизнь – хорошо ли, плохо ли, но они живы оба, а это главное. О себе он знал с того момента, как попал в дом Канид-аги, но что было раньше, какой была его настоящая семья, чем жили, как – все было занавешено темным покрывалом. Они, христиане по крови, стали мусульманами в жизни. Продолжала действовать умышленная политика вождей Иттихада и спустя двадцать лет после тех кровавых событий. Но сейчас не это было главным. Они вместе. Наконец то сошлись их пути, пересеклись в одной точке земли в столь позднее вечернее время.

– Боже, прошу тебя, дай ему счастья в жизни. Как он похож на отца! – думала она. – Пусть я буду твоей жертвой, заберу все твои беды и несчастья, брат мой дорогой. Верила л я, что когда-нибудь встречу своего брата? Давно отчаялась увидеть хоть одну родственную душу. А вот ты сидишь передо мной – молодой, красивый, высокий, совсем как отец, только бороды нет.

Он перебил ее мысли, разбивая неловкую тишину:

– О чем ты думаешь, сестра? Скажи мне, я так теряюсь. Я мечтал увидеть тебя, поговорить с тобой, расспросить обо всем, но сейчас не знаю даже что говорить.
Она поняла его состояние. Разве с ней происходило не то ж самое? Разве не мечтала она хотя бы услышать какую- либо новость о родителях, родственниках, а здесь –ее родной брат!!!

– У отца была бородка небольшая, клинышком. –улыбнулась краем губ она. -Думаю, только этим ты и отличаешься от него. Смотрю на тебя и его лицо вижу. Часто во сне они мне снились – и мама, и отец, и мэцмама. А тебя я запомнила совсем маленьким, завернутым в пеленки. Не помню сколько тебе тогда было…

– Два месяца. – быстро подсказал Салех.

– Но как же ты остался жив? Боже мой! Подожди, подожди, а что стало с мамой? Ведь она ушла с тобой, а я осталась…-она осеклась. Ей снова почудился запах дыма, крики птиц, что пролетали над пылающими останками, сжимающий сердце страх одиночества и отчаяния...
Он подошел к ней и встал так близко, что видны были пушистые реснички, за которыми прятались тревожные глаза, маленькие родинки на лице, излом искаженных от внутренней боли губ.

– Ох, сестра, сколько же нам надо рассказать друг другу. Ведь я и сам только несколько дней назад узнал о том кто я. Узнал, что у меня есть сестра, что не один я в мире.
Он хотел и дальше говворить, но она она закрла ему ладошкой рот.

– Послушай, мой дорогой брат, рано утром мой муж приедет. Ему лучше ничего не знать о тебе и о том, что ты был у меня. Я не говорила ему никогда о себе, но чувствую, что и он что-то знает о моем детстве. Может отца знал, а может и нас всех видел. Одним словом, знает, но мы не вспоминаем прошлого.

– Почему ты не хочешь, чтобы он знал? – удивился Салех.

– Он чужой мне человек. Я не хочу с ним говорить о моем прошлом. Из-за сына только и живу с ним. А куда мне деться? Мы одиноки, никого у нас нет.

– Так не говори больше никогда.-возразил ей Салех.- Теперь вы не одни. Мы всегда будем вместе. Я еще не знаю как, но придумаю что-нибудь. Позови сына, я хочу с ним познакомиться, посмотреть на него. Он же мой племянник.

Она негромко окликнула мальчика, который находился в глубине дома. Он вошел, тихо ступая босыми ногами.

– Сынок, подойди поближе. Это твой дядя и мой родной брат. Я раньше никогда тебе о нем не говорила, потому что не думала, что он жив. А он сам нашел нас. Бог милостив к нам. Подойди к своему дяде. –она радостно смотрела на сына. –Это самый чудесный день в моей жизни.

Салех протянул к нему свою руку, обнял и поцеловал смутившегося ребенка. – Как тебя зовут?

– Эйуб. – едва слышно произнес мальчик.

– Ты счастливый, ты знаешь свое имя. – сказал Салех. – А я не знаю своего, того, которое мне дали при рождении мои родители. Знаешь, сестра, отца мне заменил другой человек. Я стал ему сыном, а он, взамен, дал мне имя своего умершего ребенка. В свои последние часы, он рассказал мне все, что знал, сказал мне, где могила матери. Похоронив его, я отправился туда. Долго сидел рядом с ее останками, говорил с ней и чувствовал, как растет во мне сопричастность к тем событиям. Я понимал, что должен найти вас во что бы то не стало. Я должен был узнать недосказанное. Слава господу, я нашел вас. Вы – это все, что у меня есть в жизни.- искренне сказал он.

– Тебя зовут Давид. – она умышленно сделала небольшую паузу. – Так звали нашего деда. Он умер, не дождавшись твоего рождения и не зная всех тех ужасов, что выпали на нашу семью.

– Давид, – он повторил, сильно волнуясь. – Значит меня зовут Давид? Интересно, прожив двадцать лет, узнать вдруг имя, которое тебе дали при рождении. А тебя как зовут, сестра?

– Меня? –Она, казалось, не готова была к этому простому вопросу. Посмотрела сначала на сына, потом перевела взгляд на брата. –Меня зовут Овсанна. Я и забыла, как оно звучит, мое имя. Я ведь тоже много лет живу под другим именем. Но погоди, погоди, как же ты нашел меня? Как узнал, если не знал ни моего имени, ни своего прошлого? –удивилась она.

– Мой отец… – он запнулся. – Я продолжаю его называть отцом, пойми. Благодаря ему я жив, а главное – нашел вас. Так вот, отец помнил тебя маленькой девочкой, но долгие годы не видел. А когда случайно увидел, несколько лет назад, то сразу узнал, хотя и не поверил глазам своим. Думал, что не осталось в живых ни одного армянина, но твои волосы, глаза воскресили в его памяти ту маленькую красивую девочку. Он вспомнил тебя, но побоялся подойти – вдруг ты ничего не помнишь. Не захотел ворошить твою память.
– Неужели он узнал меня? – удивилась сестра.

– Да, сразу же.- подтвердил Салех.

– А мне казалось, что ничего уже не осталось от той веселой и беззаботной девочки. – она грустно улыбнулась. – Как удивительно, что кто-то помнит меня ребенком. Так давно это было, что даже мне самой не верится, что у меня были родители, была иная жизнь. Как я перенесла в ту ночь разлуки не знает никто. Я боялась рассказать, потому что больше не верила людям. У меня горела и разрывалась душа. Сколько раз я молила господа бога, чтобы он забрал меня, никому не нужную на этой грешной земле. Сколько раз пыталась наложить на себя руки, но всякий раз сердце подсказывало: подожди, самое страшное позади, оно прошло. Но оно не проходило, оно тянулось за мной день и ночь, месяц за месяцем, год за годом. Ни одного дня я не чувствовала себя нормальным человеком, не могла радоваться, танцевать, смеяться. Перед глазами стояло мое прошлое – обездоленное, сиротливое, а впереди маячило несчастное будущее, которое не оживить было никакими красками. Все было давно и навсегда убито во мне. Вот уже десять лет, как я живу здесь, но никто, кроме моего сына не стал мне близким. Я не могу перешагнуть через содеенное ими. Я понимаю, что может и не сами жители этого села совершали злодеяния, но их отцы, деды, а потому их всех не могу видеть, здороваться с ними, желать им счастья. Не могу, понимаешь? – наконец-то она нашла успокоение, могла выговориться, излить накопившееся в душе. – Как давно мечтала кому-то рассказать об этом. Все ждала, чтобы сын подрос, чтобы понял меня, не осудил…- она выдохлась. Трудно вспоминать то, что оставляет жестокий шрам в памяти.

Салех понял ее состояние и поддержал:

– Ты молодая, у тебя все будет хорошо. Ты еще будешь улыбаться.

– Я устала. Сколько лет я пыталась, мучилась, но все напрасно, тщетно. У меня не хватает сил.

– Ты должна выстоять. Я помогу тебе, я все сделаю для тебя. Ты только скажи, и мы сейчас же уедем из этой дикой страны. Я буду работать, буду получать деньги. Нам хватит. Знаешь, – он улыбнулся ей, – ведь я тоже буду врачом, как наш отец.

Она закусила до боли губы, сжимая пальцы рук.

– Ты забудешь все плохое, что было у тебя. – продолжил он.

– Но это не возможно забыть. Ведь это и есть моя жизнь. Как же мне выбросить ее из памяти?

– Я сделаю что-нибудь. Поверь мне, я помогу и тебе и твоему сыну.

– Ах, Давид, мой Давид, столько я в жизни перенесла и испытала на себе, думаю, для радости у меня места не осталось. Горечь прошлого омрачает все. Как кусок кизяка в банке с вареньем. Даже сейчас, встретив тебя, боюсь поверить, боюсь полюбить и привыкнуть, потому что очень страшно терять близких. Мне хочется плакать, но слезы высохли давно. С тех пор я уже не плачу. Ах, это проклятая богом земля под моими ногами! Как она не разверзлась, как не поглотила ненасытных зверей? А мой сын обречен здесь жить, ходить, дышать этим зловонным воздухом. Хочешь, я расскажу тебе об этом? Ты должен знать. Ведь это и часть твоего прошлого…- ее голос задрожал, выдавая внутреннее волнение.

– Я заберу его, Овсанна, он будет со мной, и ты тоже. –Давид прижал ее к своему плечу. Высокий и крепкий, он, казалось, хотел загородить ее от всего света, от людской жестокости и боли.- Ничего не бойся, Овсанна, сестра моя дорогая! Слава богу, что мы нашли друг друга! Все остальное уже не так важно.

Она подняла голову. Синь зрачков, так похожая на гладь озера Ван, помутнела от слез, обещая нарушить двадцатилетнюю сушь и пролиться спасительным для души дождем.

– Боже, как же давно никто не называл меня по имени. Ты говоришь, заберешь его с собой? – переспросила она.- Нет, нет, это невозможно. Мехмед никогда не позволит.

– Мы придумаем что-нибудь. –заверил ее брат. Она покачала головой.

– Он из-под земли сына найдет. Но подожди, не торопи события. Может действительно что- нибудь придумаем. Главное, что у меня есть родная душа. Теперь мы будем жить мыслями о тебе. А это уже лучше, чем ничего. Наше будущее – это ты. Да ты садись, не в чужом же доме. В ногах правды нет.- вдруг спохватилась она и, подождав, пока он устроится, тоже присела на край дивана, чтобы хорошо видеть его. Сынишка ее уселся рядом. - Нам многое есть, что рассказать друг другу. Знаешь, каждый день меня неотступно преследовало прошлое. Я не могла равнодушно смотреть на хлеб, на еду. По ночам снились разбитые в кровь ноги, я чувствовала боль. Она как и тогда пронизывала меня, а я боялась кричать – вдруг меня услышат…Я мерзла под теплыми одеялами. Прижималась к сыну и только его теплом и согревалась. Для меня спасительным было его рождение. Временами забывалась, уходила в заботы о нем…

– Расскажи мне, - попросил он, -и я должен знать прошлое и тебе, я думаю, тебе станет легче. Ты замкнулась в своем горе, осталась одна наедине с ним – оттого тебе так тяжко.

– Да, - согласилась она, -я никому не могла рассказать. Хотя бы ради спокойствия сына. Ему ведь жить с ними. Тебе я все расскажу, но только мне надо торопиться, муж под утро приедет. Он не должен ничего видеть и знать, особенно, что у него в доме был посторонний мужчина. Хотя, какой же ты посторонний, мой дорогой брат?- всплеснула она руками.

– Ты не хочешь с ним поговорить, рассказать?

– Он не поймет. У него дома убили первую жену. Наверное, от зависти. Говорят, она была очень красивая. А он теперь никому не верит ни своим, ни чужим. Давид, я начну говорить, но если ты не захочешь больше меня слушать, сразу скажи, я остановлюсь. Я не хочу видеть боль на твоем лице. Тебе тоже нелегко пришлось.- она на секунду задержала дыхание, словно набираясь сил, и заговорила:- Так вот, это было давно. Я родилась в доме своего отца. В доме, который собственными руками построил мой... наш дед Давид – она поправила сама себя. Дом был нашей крепостью. Сложенный из камня, он, казалось был построен на века. Все в нем было сделано с расчетом, основательно. Каждую пядь земли в саду дед пропускал через свои пальцы, каждое дерево было окроплено потом трудолюбивого человека. Он умер, не дождавшись твоего рождения. Счастливый, он попал в рай, прожив размеренную жизнь и заполнив ее радостью своего труда.

– Мэцмама…Она знала, пожалуй все – и как лучше готовить, и когда варить варенье, какую сушить траву и в какое время ее рвать в горах, как готовить соленья. Она помогала девушкам на выданье готовить приданное, а в день свадьбы расчесывала и укладывала волосы, вплетая в них цветы и золотые монеты. Она мечтала дожить до моей свадьбы, чтобы приготовить для своей внучки все, что полагается. – Овсанна глубоко вздохнула, а потом продолжила:

– Она всегда пела грустные песни. Такие красивые, что дух захватывало. Они с мамой понимали друг друга с полуслова. –Она перебегала с одной темы на другую. Было видно, что ей трудно собраться мыслями, чтобы начать длинное повествование, больше похожее на жестокую, но выдуманную историю. Наша мама была очень красивая.
– Ты, наверное, на нее похожа, – сказал брат, но она уже постепенно погружалась в прошлое, мысленно перенеслась в то далекое и сладкое детство, когда рядом были родители, когда по- другому светило солнце, когда каждый день приносил ей радость и счастье.

– Когда родители выходили из дома, многие бросали свои дела, чтобы посмотреть на них, поговорить, посоветоваться. Все очень уважали отца. Как же, он был единственный доктор, который всех лечил. А еще я хорошо помню тот день, когда ты родился. Вечером маме стало плохо и я очень испугалась за нее, но папа погладил меня по голове и сказал:

– Иди спать, а утром, бог даст, когда откроешь глазки, узнаешь, что у тебя есть братик или сестренка.

Мэцмама услышала и сказала:

– Иди ложись, солнышко, братик у тебя будет, братик.

– Матушка, кто будет – будет, да. Какая разница? Все дети прекрасны и желанны. – пытался возразить отец, но мы все знали, что он очень ждал сына.

– Хоть ты и доктор, сын мой, но в этих вопросах я не ошибаюсь. Ты меня спроси, кто будет и я отвечу – сын у тебя родится. Внук мой, Давид родится.

Я постаралась в этот вечер заснуть поскорее. Торопила утро, ведь я увижу братика или сестренку. Когда меня взрослые спрашивали кого я жду, я всегда говорила: «Кого мама родит». Ведь так тоскливо было одной, а мне хотелось ухаживать за кем-то, опекать, помогать. Я видела детишек в других домах – их было много и они вместе играли, а мне, особенно в последнее время, не разрешали даже выходить за ворота.

Утром, когда проснулась, сразу вспомнила разговор с отцом, но рядом никого не было. От обиды хотела заплакать, но не успела, т.к. в комнату вошел отец. Он был уставший, но улыбался своей доброй и счастливой улыбкой.

– Ну доченька, мама, как и обещала, принесла тебе братика. Ты рада?

– Да папа, очень. –воскликнула я.- А мама ночью родила?

– Да, солнышко мое.

– Отчего же меня не разбудили?

– Ты сладко спала, милая.

– Папа, а где он? Я могу посмотреь на него?

– Конечно, пойдем со мной.

– Когда я тебя увидела, то не смогла скрыть своего разочарования – таким ты был маленьким, некрасивым и сморщенным. Отец рассмеялся:

– А ты думала, что он сразу побежит играться с тобой? Подожди, он быстро вырастет, встанет на ножки, начнет говорить, тогда тебе будет весело и интересно. А пока ты должна помогать маме, чтобы он быстрее вырос. Согласна?

Ты действительно рос быстро. Сколько радости нам всем принес своим появлением. Мы с мамой купали тебя. Я чувствовала, что любовь, ласка, внимание взрослых ко мне уменьшились, но не ревновала, потому что сама тебя любила. Главное, что я не была больше одна. Я больше не страдала от одиночества. У меня был определенный круг интересов и обязанностей, которые я с радостью выполняла. Мне это нравилось… – Овсанна замолчала.

Давид понял, что она подошла к тому рубежу, после которого начиналась другая жизнь. Он не торопил ее, но она сама понимала, что мало оставалось времени до утра, когда должен был приехать Мехмед.
**************

Она хорошо помнила тот день. Все, несмотря на возраст запечатлелось в памяти.

Поцеловала маму и собиралась выйти в сад – нарвать цветов, поиграться. Уже отворила дверь, но оглянулась.

– Доченька, подожди! – услышала голос матери. – У тебя опять расплелись косы. Подойди, я причешу. Волосы чистые, вот банты и скользят.

Как ей хотелось скорее выбежать в сад и пока братик спит поиграть, но не осмелилась перечить. Стараясь не причинить ей боль, мать вновь заплела ее золотистые косы и завязала бант бледно-розового цвета с темной каймой. Их ей отец привез, когда в последний раз ездил в Берлин.

Горя от нетерпения выйти во двор, она подняла обеими руками подол длинного платья и выскочила. Вслед донеслось:

– Только не выходи за ворота!

Была теплая весна. Вокруг слышалось щебетание птиц. Ее полусапожки из белой кожи на шнуровках мягко ступали по земле, придавливая отливающую изумрудом траву. Легкий ветерок волновал широкий подол платья. Оно кружилось вокруг ног, образуя колокол. Напевая, гуляла по саду, уходя все дальше от дома. Сад был большой, вытянутый в длину и обнесенный забором. В углах и возле ворот были посажены клумбы с цветами. В самом конце сада была небольшая дыра на уровне земли. Ее не было видно, потому что с обеих сторон забора рос вечнозеленый куст. Эта дыра была маленькой тайной Овсанны. Все хотела рассказать отцу, но не получалось, не было такого момента, когда наедине можно было бы рассказать. Гуляя по саду она подходила к дыре, опускалась на колени, предварительно расстелив не земле листья лопуха или подорожника, и смотрела на дорогу, по которой шли или ехали на телегах и повозках люди. Ей было все интересно, тем более, что в последнее время отец строго-настрого запретил выходить за ворота и не брал как раньше никуда с собой. Он не пел песни, почти не смеялся, только улыбался краем губ, когда играл с маленьким сыном.
Но все еще больше изменилось два дня назад. Они только сели ужинать, как к ним в дом вломились люди с винтовками в руках и разбрасывая, расшвыривая вещи, стали искать оружие. Рвалась в дикой злобе верная собака – короткая, крепкая цепь не позволила ей наброситься на непрошенных гостей. Ведь такого в их доме еще никогда не было. Обычно, все с почтением переступали порог. Они приходили за помощью, за советом в тяжелые для себя минуты. Эти же рыскали по всем комнатам. Один из них открыл чемоданчик отца, в котором лежали его инструменты – скальпели, ножницы, бритвы, вата… Осклабившись в довольной улыбке, они забрали чемодан и вывели из дома отца. Он как мог пытался под причитания мэцмамы успокоить ее и жену. Больше Овсанна его никогда не видела…

В тот день, выглядывая в дырку на дороге, она не сразу услышала позади себя шум. Повернулась и замерла. Вокруг дома бегали солдаты с оружием в руках. Опять рвалась с цепи собака. А мать о чем-то просила и умоляла, говорила, что ее муж-доктор Арам-эфенди скоро придет и устранит недоразумение. Но они смеялись ей в лицо и кричали: -«Ты его больше не увидишь!» Тогда она забежала домой. Когда вышла, на руках был спяший ребенок. Она, оглядываясь по сторонам, стала звать дочь. Мэцмама рвала на себе волосы, причитая и призывая на помощь бога. Проснулся маленький и расплакался на руках. Мать нервно качала его и продолжала звать, кричать свою дочь. У нее за спиной сновали люди, выносили вещи, снова забегали в дом, не стесняясь хозяев, словно и не замечая вовсе их присутствия. В очередной раз вынесли сундук и стали разбивать камнем замок. Мэцмама не выдержала:

– Здесь только книги. Зачем вам? Это книги моего сына! Вы же знаете Арама-эфенди? Разве нет среди вас человека, которому бы он не помогал, не лечил? Сколько ваших детишек он вылечил? Неужели так коротка стала ваша память?

Один из них толкнул ее прикладом ружья в грудь. От сильного удара старая женщина упала и ударилась головой о крыльцо. Мать метнулась к ней, но тот, кто стоял рядом выхватил у нее из рук ребенка и зашагал к воротам, бросив на ходу:

– Сейчас то же самое будет с твоим ребенком, если не пойдешь.

Обезумевшая женщина побежала за своим сыном, которого уносили.

Последнее, что запомнила Овсанна – это пылающий дом, в который солдаты бросали книги из сундука отца и окаменевшее лицо матери. Женщина шла за своим сыном, оглядываясь на родной дом, в котором жила так счастливо и спокойно, и шептала побледневшими губами имя дочери.

Овсанна потеряла сознание. Когда очнулась, то почувствовала, как с правой стороны легкий ветерок доносил тепло догорающего дома. В основном сгорела крыша, да деревянные рамы. Дом был каменный и его толстые стены не пострадали в огне. В саду никого не было. И если бы не дом, вернее обугленные, почерневшие стены, можно было бы подумать, что это страшный и ужасный сон.

Она плакала, не замечая соленых слез. Сердечко сжалось от боли. Как захотелось увидеть кого-нибудь из родных. Вскочила с земли. Сильно кружилась голова, но она пошла. В душе теплилась надежда, что может мать стоит за воротами. Ну не могли же все ее бросить, оставить одну. Возле крыльца, уткнувшись головой в каменную плиту, лежала мэцмама. Забыв об осторожности, девочка бросилась к ней с криком. Попыталась поднять седую голову. Но руки вмиг стали липкими от крови. Первый раз она видела смерть близкого человека и столько загустевшей крови. Рядом, возле будки лежала собака. Густая белая шерсть была в сгустках крови, а из зияющей раны на голове вываливалось что-то серое. Лапы с вытянутыми когтями впились в земл. Преданное существо, оно и в последний миг своей короткой жизни, смертельно раненное, пыталось хоть когтями защитить своих хозяев от непрошенных гостей.

Боже, как же ей не сойти с ума? Грудь разрывалась от крика. Все внутри рвалось от напряжения, беспредельного ужаса и страха. Что делать? Куда идти?

– Отче наш… – быстро перебирая слова она начала читать молитву, -сущий на небесах, да светится имя твое, да придет царствие твое…

Она боялась думать, что осталась одна, не хотела верить. Ей было страшно…

– Мама, мамочка, не оставляй меня.- тихо шептали губы.- Я боюсь. Почему ты ушла, мама, где ты? Что же мне делать без вас? Я совем одна. Ты никогда раньше не оставляла меня одну, почему же в этот раз ты бросила меня? Мамочка…

Слезы заливали лицо. Она размазывала их руками. Ее нежная душа, привыкшая к любви, заботе, вниманию, вдруг, в одно мгновение была обожжена людской жестокостью. В левой стороне груди появилась тупая боль, словно чья-то грубая рука давила изнутри тяжелым камнем. На протяжении всей ее жизни эта боль давала знать о себе, но именно такая – всеохватывающая, пугающая своей силой, приводящая к полному изнеможению и выступающая капельками холодного пота на лбу и подбородке – такая была дважды. Во второй раз это было, когда муж стал рассказывать ей кто она, думая, что детская память не удержала в голове и в памяти суть произошедшего и, пытаясь по своему описать все. Словно заново пережив тот момент детства, она не выдержала, закричала…Опять почудился запах гари, крик матери, зовущий ее, плач маленького Давида, звук цепи, с который рвался пес, а следом его предсмертный хрип и судорожное царапанье когтей по сухой земле. Перед глазами возникло лицо отца – он улыбался, он так весело смотрел на нее…

Она закричала, задыхаясь, и обессиленная упала. Когда вновь открыла глаза, мутная пелена, раскрашенная мрачными красками долго держалась, не давая принять естественные очертания предметам, на которых останавливался взгляд. Ей казалось, что она на грани двух миров. И как же не хотелось возвращаться в тот, в котором жила этими воспоминаниями. Там не было ничего доброго, во что можно было верить, ради чего стоило жить. Но это все было потом…

Надвое раскололась жизнь. Она, как слепая, подошла к обугленному окну. Под ним валялся башмачек ее любимой куклы. Подобрала его, вытерла руками. Самой куклы она не нашла, видно тоже сгорела в пламени пожара. В дом войти не решилась. Да и что там было делать? Долго стояла и смотрела на остывающие останки того, что когда-то было их крепостью, надеждой и гордостью…

Как же тяжело уходить отсюда, от своего дома, в котором впервые никого не было, никто ее не ждал с улыбкой и радостью на лице.

Поминутно оглядываясь, она уходила, вздрагивая, боясь собственной тени, своих шагов. Не могла больше оставаться здесь – покареженный, обугленный дом пугал своей черной пустотой.

Как оказывается страшно оставаться одной даже возле родного дома. Как жалела, что не пересилила себя и не побежала за мамой. Ведь как бы не было плохо, они были бы рядом, вместе…

Теперь предстояло самой решать, что делать дальше, самой думать. От жалости к самой себе слезы катились по щекам, но не приносили заметного облегчения. Шмыгая носом и бесперестанно вытирая мокрое лицо, она шла к воротам. Осторожно выглянула. На дороге никого не было видно. Она понимала, что отныне ей надо бояться людей. Они могут быть злыми и жестокими, хуже самых голодных собак, они могут убить старую женщину, могут вырвать из рук матери ребенка…В их глазах не было ни капельки жалости. Но как они могут быть такими, ведь и у них есть дети и они должны, как ее собственный отец учить их доброте и состраданию…

– Значит не учат. – говорила сама себе она сквозь слезы. – А меня отец учил любить людей. Но я больше не хочу их любить. Ах, папа, если бы ты увидел, что твое сокровище, твоя любимая доченька осталась одна, что маму с братиком увели силой, что убили мэцмаму, ты бы тоже перестал им верить. Нам вместе всегда было так хорошо, а сейчас все бросили меня, оставили и я не знаю, что делать, куда мне идти?

На пыльной дороге показалась быстрая фигурка мальчика. В одном из дворов он исчез так же быстро, как и появился.

– Это же сын Айдан-ханум! – подумала Овсанна. – У нее семеро детей и все мальчики. Они противные – всегда громко кричат, ругаются и дергают за волосы девочек. Если кто из них болел, Айдан-ханум приходила к нам и просила: «Арам-эфенди, посмотри моего сына (она даже имени его не называла), горит он. Совсем плохо ему». Отец откладывал свои дела и шел к ним, часто прерывая обед или ужин. Потом возвращался, мыл руки и продолжал прерванное занятие. Айдан-ханум всегда, когда встречала нас на дороге, шептала молитвы и старалась угостить меня сладостями. А на праздники, сложив на подносе угощения и, перевязав чистым платком, приносила нам, приговаривая: «Моей синеглазой, прекрасной голубке. Чтобы твой язык был сладким, а сердце добрым, чтобы никогда не погас огнь в твоем доме. Аллах, он милосердный, он воздаст тебе за доброту твоего отца и твоей матери».

Возвращая поднос, мама тоже щедро наполняла его фруктами, гятой и разными сладостями. Но так было раньше...

Девочка, крадучась перебежала к воротам Айдын-ханум. Обычно она стучала и ждали, пока хозяева откроют и с любезными улыбками проводят в дом, но сейчас ей было совсем не до любезностей. Овсанна толкнула ручонками дверь калитки в высоких воротах и неслышно вошла. Мальчики играли во дворе. Увидев ее, перестали играть и смотрели недоуменными глазами. Один из детей забежал в дом. Тут же следом показалась полная Айдын-ханум. Гнетущая тишина повисла, словно облако. Все с любопытством разглядывали девочку, как-будто в первый раз видели. Одинокая, растерянная, она стояла, боясь шевельнуться. Так хотела, чтобы Айдын-ханум взяла ее за руку и завела в дом, прикрикнув на детей, чтобы не шумели, а потом, усадив за стол, накормила, напоила, успокоила. В этот день она только успела позвтракать, а уже наступал вечер. Обе стороны тревожно разглядывали друг друга и молчали. Первой не выдержала неопределенности девочка:

– Маму увели с братиком, а мэцмаму убили. Она лежит во дворе. Я все видела. Собаку тоже убили. Мама звала меня, а я…, я не смогла подойти. Они так кричали! Папы тоже нет. – и добавила, словно соседка могла не понять о ком идет речь – Арама-эфенди.

Женщина продолжала хранить молчание, лишь вытирая руки, белые от муки, о влажную тряпку. В этот раз она не стала плакать или причитать, жалея девочку, нет, она только удивилась тому, что эта малышка осталась в живых. Спрашивать не стала, даже в глаза смотреть было неудобно, ведь она знала, что всех армян должны были выслать. Муж несколько дней назад сказал шепотом, чтобы даже дети не слышали – получен ферран от высокого начальства, в котором написано, что все армяне подлежат выселке.

Они знали, что подразумевается под этим, но припятствовать не могли. Приписка к феррану гласила: не оказывать никакой помощи. Вот и сейчас она должна взять за руку эту девочку и отвести в каракал, понимая, однако, что ей, ребенку придется пережить, даже если в живых останется. Слухами земля полнится. Отовсюду доносилось – армян убивают тысячами. Жалко ей стало золотоволосую дочь доктора, ведь, видит аллах, как к родной относилась к ней, но и не могла противиться приказу. Кара пала бы на семью. Нет, не может она помочь этой сироте, чей отец пусть не раз спасал жизнь ее детей. Она каждый раз молилась за него, за благополучие его дома, семьи, просила у аллаха милости и снисхождения для них, но гневить аллаха она не могла. Не пойдет она против феррана, совесть ее должна быть чиста. Семеро детей у нее. Ни одним движением, ни словом единым не покажет она, что тень сомнения легла на ее душу, что жалость к христианскому ребенку может смягчить ее сердце. Взгляды сыновей пронизывали. Они, словно послушные псы ждали команды хозяина – наброситься, разорвать или сторожить? Что же делать ей?

Все так же молча смотрела она на девочку. А Овсанна, чувствуя свою обреченность, лишь вздрагивала, опустив голову и ждала.

Она не увидела, как один из сыновей подбежал к матери и услышав тихий приказ, взметнулся к остальным. Стайка неслышно исчезла, а Айдан-ханум слишком проворно для ее грузной фигуры, забежала в дом и быстро выбежала обратно. В руках был темный головной платок и половинка лепешки. Быстро набросила платок на голову девочки так, чтобы закрыть ей пол-лица.
Необыкновенной красоты глаза выглянули из-под темного обрамления ткани. Заплаканные, они не потеряли своего очарования, напротив, омытые слезами, засверкали, как драгоценные камни в лучах света.

У женщины перехватило дух.

– Неужто у кого рука поднимется, чтобы убить ее? – подумала невольно.- Может спрятать в сарае? Пусть поживет хоть несколько дней? Эх, да эти собаки всюду залезут, сразу найдут. Разве от них что спрячешь? А найдут, что я скажу?

Она взяла девочку за руку, подвела к воротам и, закрыв ей лицо так, что только зрачки глаз видны были, а края платка свисали до пят, сунула в руки приготовленную половину хлеба, что сама только что спекла и прошептала:

– Эйвах, кизим, ничего не могу больше для тебя сделать. Аллах меня и моих детей покарает. За доброту твоего отца беру этот маленький грех на себя. А тебя пусть твой бог спасает, если он еще не забыл про ваш народ. Иди скорее, бедное дитя, беги! Не ходи по дорогам и бойся людей! В лес иди, кизим, в лес! Хабарда!

Быстро метнулась в сторону маленькая фигурка в темном, только колыхнулись полы длинного платка...

Задумчиво стояла у ворот уставшая от бесконечных дел Айдан-ханум и смотрела на дорогу, на которой уже растворилась, растаяла фигурка девочки.
Не спасла ее Айдын-ханум, не дала ей приюта, не помогла в тяжелую минуту – за свои детей испугалась. Ведь за эту ее минутную слабость вся семья могла пострадать. Знала она, что не выжить дочке Арама-эфенди, все равно ее скоро поймают. К кому она пойдет, кто даст ей бедненькой пристанище? Никто не даст ей ни куска хлеба, ни глотка воды. Она умрет по дороге или же погибнет от рук тех, кто во имя аллаха совершал насильственное очищение страны от неверных.

Жестокие законы, а осмелившегося перечить ждала неминуемая расплата, чтобы другим не повадно было. Нет, она не разрушит своего очага даже ради жизни этого ребенка. Кто же виноват в том, что она дочь гяура? Судьбой им предопределена такая участь, значит так тому и быть. Не она должна думать о них, на то есть правительство. Их работа решать политические вопросы, ее забота– кормить своих детей. Но слава аллаха, что хоть не ее, Айдан, руками прольется еще одна человеческая кровь. Успокаивала она сама себя, когда услышала запах подгоревшего хлеба.

– Вай дод! Вай дод! Да пропадите вы все пропадом! – закричала она, не понятно к кому адресуя это проклятье и побежала в дом. Ругаясь и причитая, она полными слез глазами смотрела на превратившиеся в угли лепешки. Сколько потрачено труда, времени, а главное муки, и все напрасно. Обида и жалость к себе всколыхнули душу.

– Шайтан попутал. Голову я совсем потеряла. Ах, сколько муки испортила! – ворчала женщина, закладывая новую партию уже готового теста. – Все время кто-нибудь да помешает. То едва успеваю от детей убрать подальше, чтобы сразу все не съели, то… – она не успела докончить мысль, как во двор вошли мюдир с подручным. За спиной у каждого были перекинуты винтовки, на поясах устрашающе красовались большие ножи.

– Салям, Айдан-ханум! Где же та девчонка, дочь табиба? Паршивка, утром она ускользнула из наших рук. Твои сорванцы прибежали, сказали, что к тебе пришла просить пристанище. Баракалля! Настоящими солдатами будут дети твои. Афарим, чочуглар, афарим!

Женщина, осыпая проклятиями свою судьбу, рассказала о том, что случилось. Они с трудом поняли из ее сбившихся причитаний, что пока она пекла лепешки, девчонка незаметно сбежала, украв к тому же у нее платок. Она, старая женщина побежала за ней, но не догнала, а пока вернулась – лепешки и сгорели.

– Вот, смотрите, да ослепнут мои глаза! Сколько хлеба напрасно пропало! – она схватила чуть остывшие обугленные куски хлеба и показала, тыча им в лицо. – Клянусь аллахом, из-за нее сгорел мой хлеб!

Мюдир, видя, что не поймать улетевшую птичку, под жалобы женщины и завистливые взгляды ее сыновей, смотревших с откровенным вожделением на оружие, вышел со двора. Мальчишки высыпали следом. Подручный, поправляя ружье на спине, шел сзади.

– Палваны, – пробормотала вслед Айдан-ханум. – Глядишь, еще и пушку с собой прихватили бы. За девчонкой с ружьями пришли, да с ножами, которыми баранов режут. Сучья отродья! С кем воюют? С детьми? Проклятая земля, если мужчины детей убивают! О, аллах, что твориться? Дети здесь причем? Пусть мужчины разбираются в этой политике, а дети кому мешают?

На глаза ей попалась оторванная половинка от той лепешки, что дала девочке.

– Старая ведьма, жадная Айдан! Что, целую не могла дать? Сирота ведь она. С голоду помрет. Без дома, без крыши над головой, никому не нужная. Люди ли убьют, звери сожрут – все одно, не выжить ей. Ну спрятала бы я ее – дети все равно бы нашли! – утешала она потаенные уголки своей пробудившейся от чужого горя совести.

– Ах, опять чуть не сожгла! –Закричала она, вновь услышав запах подгоревшего хлеба.- Да что это за наказание такое на мою седую голову? Никогда раньше у меня хлеб не горел. За что ты проклял меня? Неужели за то, что хотела помочь или за то, что не помогла? – пыталась она разобраться в происходящем – О, аллах, прости мне мои сомнения.

Долго еще она не могла успокоиться. Вспоминала голубые глаза, грустно и без тени укора смотревшие на нее из-под темной каймы платка. Чувство, похожее на жалость обжигало душу Айдан-ханум.

– Ребенок ведь. Маленькая совсем. Что с ней будет? Эйвах, я не смогла помочь, так пусть аллах будет к ней милостив, не даст попасть в руки солдат. Где она сейчас? – задавала вопросы женщина сама себе зная, что никогда не получит на них ответа…

В это время, девочка, прижав еще теплую половинку лепешки к груди и опустив голову, быстрыми шагами уходила прочь из родного села. Неподалеку был лес. С каждым ее шагом спасительные стволы деревьев были все ближе и ближе. Она обходила стороной дороги, дома, сторонилась редких прохожих и украдкой вытирая слезы, оглядывалась назад, боясь преследования. Дрожа всем телом, вся в мыслях о случившемся, шагнула наконец в спасительные заросли леса. Дальше, дальше! Она устремлялась вглубь, не думая об обратной дороге. Ветки хлестали по лицу причиняя боль, платок цеплялся за сучки и тянул назад. Она стянула его с головы и комом сжав у груди, шагала. Боялась остановиться.

Начинало темнеть и как только солнце ушло за горизонт, сразу же подул прохладный ветерок. У нее подкашивались уставшие от напряжения ноги. Не выдержала, с криком упала на коленки, разбила их в кровь, но тут же, испугавшись собственного крика, сдавила руками рот и всхлипывая, давясь слезами и вытирая их платком, тихо и отчаянно зарыдала.

Быстро густели сумерки, перестали петь птицы, но зато отчетливо стали слышны шелест листьев и неясные шорохи. Они заставляли вздрагивать и без того напуганное сердце. Не в состоянии больше вынести накопившееся за день, она покрепче прижала к себе башмачек и половинку лепешки, поджала под себя ноги и незаметно погрузилась в сон. Но проспала не долго. Ночная прохлада вскоре разбудила ее. Дрожа от холода, натянула подол платья на ноги, укрылась, как могла платком, сжалась и заснула...

Не ведала Овсанна того, что творилось в стране, оберегаемая взрослыми, она еще не слышала плача людей, стрельбы, не видела самодовольных лиц солдат, что скакали на конях, криком и свистом подгоняя детей, молодых девушек, женщин, а так же стариков, едва поспевавших за всеми на больных ногах. Она не знала какое неизмеримо большое горе и отчаяние накопились у людей. Каждый из обреченных, не имея возможности что-либо изменить, испытывал свою собственную боль, а так же боль близкого, родного человека, отчего страдания увеличивались, становясь невыносимыми. Они удваивались, утраивались, принимая невероятно- чудовищные размеры. Физическая, но больше нравственная боль – от унижения, от насилия и жестокости, комом давила в горле, убивала разум, не способный осмыслить, понять и принять происходящее, убивала желание жить, делая их индифферентными к своей собственной судьбе.

Многие падали замертво, не успев далеко уйти от дома. Счастливые! Они не могли даже себе представить, что ждало тех, кто выживал каждый день в борьбе за новые минуты мучений. Им еще будет настолько плохо, что о смерти будут молить, как о милости божьей. Но они обречены были политикой страны испытать все возможные земные муки, чтобы уже не чувствуя, не осознавая этого перехода, уйти в иной мир.

Ей не суждено было испытать сполна все те ужасы, выпавшие на долю соотечественников, но и все то, что досталось ей, было вряд ли по плечу любому взрослому…

Во сне не было столь желанного успокоения. Кошмары преследовали ее, она стонала, вздрагивала. Снились собаки, которые догоняли ее, а она убегала от них, поднимая руками подол длинного платья, спотыкалась, падала, поднималась и снова бежала, явно ощущая их злобное дыхание, брызги слюны и урчание. Рядом шли люди. Напрасно она их звала, молила о помощи… Тщетно, они проходили мимо. Потом собаки исчезли, а она провалилась в яму. Там было темно и все время что-то капало сверху. Стало холодно. Так хотелось вытянуть поудобнее ноги и укрыться теплым одеялом. Она потянулась за ним и проснулась…

Сначала не поняла – где же она? Как она попала сюда? Но память быстро воскресила события предыдущего дня. От страха чуть не потеряла сознание. Она всегда боялась темноты, но раньше только стоило кого-нибудь позвать, как страх исчезал, растворялся. Родные лица, руки действовали успокаивающе. Но сейчас она была одна. Она и черная ночь, когда не видно даже дерева, возле которого устроилась спать.

– Боже, спаси и сохрани… Мама, где же ты? Как мне страшно! Ну почему никто не вспонит обо мне, не найдет меня? – она стала исступленно молиться, заглушая в себе рвущиеся крики и стискивая зубы.

Не знала – где находится и кто мог быть рядом. Боялась сдвинуться с места. Влажная земля отдавала сыростью и холодом. Дрожа, рукой пошарила вокруг. Слева от нее быо посуше. Может крона деревьев над головой была пореже и солнце за день подсушило землю. Опираясь на руки, попыталась на коленках проползти, но тут же закричала от острой боли. Разбитые накануне, они сильно болели. Кусая губы, на корточках передвинулась и уткнулась в ствол дерева. Оно было сухим и большим. Прижалась к нему, укрылась платком, обняла себя руками, пытаясь согреться. Так и заснула, полу-сидя.

Каким прекрасным было утро! На небосклоне появилось теплое, ласковое солнце. С ним медленно и спокойно пробуждалась природа. Деревья под легким ветерком стряхивали с себя ночную влагу, блестевшую мириадами красок в первых лучах солнца. Раскрывались слипшиеся от клея молодые зеленые листики, торжествуя свое первое рождение и появление на земле, ощущая причастность к таинствам природы и ее бесконечному бегу. От земли незаметно глазу поднимались испарения. Пели на разные голоса и весело переговаривались птицы. Солнечные зайчики перебегали с куста на куст, с листочка на веточку, словно играя с ними и освещая капельками света все вокруг. Только в раю праведник мог увидеть подобную красоту и благодать. Безраздельно царила гармония.

Но некому было насладиться красотой и покоем. Одно единственное существо, которое могло увидеть и оценить эту первозданную красоту и нетронутость природы, сейчас спало, свесив на плечо головку. Стараясь смягчить все, отпущенное ей жестокой судьбой, чудесные золотые лучики гладили, ласкали, щекотали прозрачные веки, нежные щеки, согревали ее юное тело. Чистый воздух опьянял свежими ароматами распускающихся цветов.

Но нет ничего постоянного в природе и время чудного сна быстро заканчилось.

Небесного цвета глаза открылись и с недоумением посмотрели вокруг. Насколько сладки были утренние грезы, на время заглушившие ужасы вчерашнего дня, настолько страшным откровением стало для нее пробуждение. Волнуясь, она не заметила, как рука сама поднесла ко рту кусочек подсохшей за ночь лепешки. Хрустела на зубах корочка. Но порция оказалась слишком маленькой, чтобы насытиться и ей еще больше захотелось есть и пить. Девочка встала, размяла руки, нагнулась и подняла упавший платок, понимая, что ей надо идти. Но куда? Неужели не осталось на земле людей, кто бы смог ей помочь? Детские глазки искали в надежде среди густой зелени проложенную дорожку, но тщетно.
Спасительная мысль сверкнула внезапно, словно молния, вместе с солнечным лучом, попавшим на лицо. Какая же она глупая, как она могла забыть о церкви? Это же ее спасение!

Каждое воскресение мать, отец и мэцмама, взяв ее с собой, шли в церковь. По дороге чинно здороваясь со всеми, как взрослая, она едва сдерживала чувства, обуревавшие ее. Это были и радость, и торжественность, и предстоящее очищение.
Церковь стояла на небольшом возвышении. Ее остроконечные купола с крестами были видны отовсюду. Зеленеющая трава, обильно политая весенними дождями подминалась под ногами верующих и тут же вновь выпрямлялась, переливаясь в утренней росой. Стены церкви были сложены из каменных блоков разной величины и оттенков. Резные каменные ветви граната и затейливой виноградной лозы с ажурными листьями украшали ассиметричные окна. Органично вписывались в строгие очертания церкви своды и арки, высокие окна, торжественные порталы, большие и округлые двери, опоясанные металлическими поясами с массивными железными ручками. Вход в церковь всегда был открыт для прихожан.

По утрам, когда они подходили к церкви, солнце только просыпалось и остроконечный купол ненадолго закрывал дневное светило. Но лишь только лучи, как святое сияние касались купола, как они тут же разбегались в разные стороны, золоча кресты и крыши, разливаясь золотым сиянием на пашнях, дорогах и вечных камнях- исполинах. Справа, неподалеку от церковного дворика, находилось кладбище. Как окаменелые воины там вразброс стояли хачкары, неповторимые по форме, размерам и орнаменту.

Как-то Овсанна спросила у отца, глядя на каменные памятники ушедшим в мир иной: -Почему они все сделаны из камня?

– Дерево горит и не оставляет никакого следа, доченька, а камень труднее поломать или разрушить.

– Но зачем их ломать? Разве они кому –нибудь мешают? – удивилась девочка.

Погрустнело в тот день лицо отца. Он поднял ее на руки, поцеловал и сказал: «Подрастешь, дитя мое, все узнаешь. Но лучше бы тебе никогда не узнать этого».

Спустя многие годы, увидев своими глазами вандализм и посягательства на хрупкую человеческую жизнь, она поймет почему хачкары каменные и подумает о том, что армянам их лучше и вовсе было делать из железа…

Неповторимые чувства причастности к таинственному и возвышенному, прикосновение к святому и непорочному неотступно присутствовали в каждом, входящем в лоно церкви. Исцеляла ли она? Не это было важно, главное, что человек, приходящий сюда, кающийся в своих грехах и поступках, в своей слабости или пороках, исповедуясь, веруя в бога и в его святость, вымолив, наконец, для себя прощение, мог уйти со спокойной душой, чистой, как у грудного ребенка. Со стен церкви безмолвно взирала на детей своих святая богородица, успокаивая мечущиеся души, очищая их от лжи и недоверия, приобщая к незыблимости веры.

Своды, расписанные божественными ликами, вбирали в себя мерный шепот молитв и золотисто-розовый огонь от тонких восковых свечей, отраженный мириадами бликов в вышитых золотом широких рукавах святых отцов, которые медленно шагая, несли кадильницы с благовониями. Мерцающе сияние от свечей колебалось в воздухе, а затем подхваченное дневным светом, проникающим в маленькие оконца и, смешиваясь с запахом ладана, с людской мольбой, страстными молитвами, надеждами и чаяниями, уносилось ввысь, к тому, с чьим именем на устах люди шли к очередной своей Голгофе. Калеки, больные, страждущие, простой люд или богатые вельможи- они все молились об исцелении, о продлении дней своих, о небольшом человеческом счастье.

– Пресвятая дева Мария, яви мне свое милосердие, не отверни взор от дома моего. – тихо шептал один голос. – Отведи беду и несчастье от ворот моих.

– Пресвятая богоматерь, избавь от напасти, от глаза дурного, от болезни и неурожая. – вторил ему другой.

– О, матерь божья, помоги мне благополучно разрешиться от бремени. Дай нам мальчика, сына здорового. Пусть будет он надеждой и оплотом нашей нации, ее гордостью и ее силой. – едва слышимый голос застенчивой молодухи тоже с надеждой уносился ввысь сквозь каменные своды.
-Святая богородица, ты смотришь затаенно грустными глазами с потолков и стен церкви. Защити и спаси детей своих! Не дай погибнуть и захлебнуться в собственной крови, сойти в очередной раз с ума от безысходности и отчаяния. –с надеждой шептали обветренные на ветру губы.
-Святая богородица, вера в тебя, в твою праведную чистоту живет в каждом из нас. В тяжелую и радостную минуту мы идем к тебе. Только ты знаешь наши обиды, горе, слезы или счастье. Ты наша общая, единая мать, так не отверни свой священный взор от нас в трудную минуту. –тихо доносилась мольба.

– Господи, спаси и помилуй народ мой. Освети путь его своим сиянием, озари деяния. Я отдам свою кровь и жизнь свою отдам за мой народ и за тебя, боже.- отражался гулким эхом голос защитника страны.
Осеняя себя крестным знамением, впитав с молоком матери божество Иисуса, как единого для себя бога и отвергая другие вероисповедания, они первыми на земле приняли христианство, взвалив на себя непосильно тяжелое бремя креста, уверовали в правоту его учения, не принимая более ни добровольно, ни насильно другую веру.

Была ли это ошибка или верно был выбран путь, по которому они шагали тернистыми дорогами веков – кто знает? Мытарства, унижения и гонения выпали и на долю тех, из чьего народа был и сам Иисус. Так может быть лживо было его учение? Может изначально в заветах его были посеяны зерна обмана? Нужна ли доброта и верность, покорность и доверие целому народу? Разве могут они быть лучшими попутчиками сквозь годы и века? Может свобода и любовь, справедливость и доброта, терпение и покладистость – все те нравственные основы христианской веры, что так долго передавались предками, дойдя до наших дней оказались вовсе ненужными? Но тогда для чего они несли свой крест? Для чего, получив по одной щеке, подставляли вторую? Чтобы в очередной раз быть изгнанными со своей земли? Как им смириться с осквернением могил давно ушедших предков, как не замечать разрушение куполообразных церквей и кружевных каменных хачкаров, как не видеть печальных глаз любимых, уводимых в позорный плен и терпеть, терпеть...Какой из живущих ныне народов обитал на этой земле раньше них? Только никогда они не сожалели о выбранном, оставаясь всегда верными своему богу.

Многие тянули свои алчные руки, пытаясь оторвать себе побольше от того, что называлось когда-то Великой Арменией. Вновь и вновь проливались слезы и кровь, перемешиваясь и орошая землю, жглись и рушились дома, сходили с ума те, кто оставался жив. Но армянский народ с упрямством и с завидным упорством, претерпевая удары рока, шел к своей судьбе, держа над непреклонными головами хоругви и кресты, а в душе свет божий и чистую веру. Словно дети с большими, чистыми и ясными глазами вопрошали они в полыхающем зареве кровопролития – в чем их вина?
Но где же ты, Господи? Неужто сквозь проплывающие облака тебе не видна трагедия народа, жившего столько столетий мыслями о тебе? Почему не кричишь громовым голосом от боли за них? Почему не поразишь молнией убийц и насильников, не пошлешь на них мор? Почему не сожжешь и не развеешь по ветру их останки, как это делают они? Почему равнодушно взираешь на детей своих, которые ТЕБЕ приносят такую жертву?

Под сенью сводов церкви, под твое молчаливое благословение венчались и крестились дети твои, последним вздохом на остывающих губах вспоминали тебя, уходя в иные миры. Веря тебе беспредельно, денно и нощно всматривались в твой загадочный лик, просили здоровья внукам и старикам, мудрости и ясного ума детям, терпения и сострадания женщинам, мужества и силы мужчинам. Чисты и непорочны их души. Они приходили и делились с тобой самым сокровенным, вверяли тебе свои мысли и надежды. Разве можно их предать? Разве мать может предать своего ребенка и не дать уверенности открытыми и счастливыми глазами встретить утро следующего дня.

Ты слышишь, боже? Внемли! Не отверни взора своего! Не оскудеет рука дающего!

Церковь, ну конечно же, церковь будет ее спасением!

Как же она обрадовалась. Ей там будет хорошо! Она была почти уверена в этом. Ведь так хочется верить в доброе.

– А вдруг там и мама с братиком? – от этой мысли ей стало легко, забылись сразу разбитые колени, и холод, и страх ночи. Она быстро набросила на плечи платок.

Но куда ей идти? В какой же стороне церковь? Отчаянно взглянула наверх, надеясь увидеть столь желанные купола с крестами, но кроме верхушек деревьев, да поднимающегося солнца ничего не было видно, лишь синее небо с редкими облаками равнодушно взирало с бесконечных вершин.

Она сложила ладошки, в которых поместился маленький башмачок, ее последнее напоминание о доме. Глаза, полные слез искали в пространстве образ, к кому она хотела обратить свою мольбу.

– Святая богородица, помоги мне! За что меня оставили одну? Прости мне все грехи мои, но молю тебя, спаси и помоги! Неужто тебе нужна такая жертва? Я знаю, ты все можешь. Все на земле в твоих руках – и моя жизнь, и моя плоть! Укажи мне дорогу к церкви! Ничего другого не прошу у тебя, самую малость.

Она осенила себя крестным знамением и пошла. Казалось, само провидение ведет ее. Обходя кусты, большие камни, деревья с необъятными стволами, она шла к невидимой, но очень желанной цели. И когда среди зелени показались сверкающие золотом купола – она не удивилась. Так и должно было быть. Ведь она отдалась воле божьей, даже в самую тяжкую минуту не держа в сердце зла. Она верила, что бог все видит, а святая богородица любит и оберегает детей от болезней и страха перед темнотой ночи. Они не забыли о ней.

– Спасибо тебе, пресвятая богородица. Сердце твое, как родниковая вода. Ты моя вторая мать. – тихо шептали детские губы. Свято верила девочка, что и в радости и в горе богородица со своим сыном, как и мама с братиком будут всегда рядом.

Все ближе подходила Овсанна к куполам. Реже становились деревья. Вскоре она уже переходила дорогу, за которой на пригорке высилось столь желанное строение, огороженное красивой металлической решеткой, вдоль которой росли вечнозеленые кусты и невысокие деревья. Девочка предвкушала радость встречи с родными – ей так хотелось в это верить. Непривычно жалобно крича, облетали стороной купола птицы, откуда-то доносились крики и неясный шум и в воздухе незримо витала тревога.. Овсанна не сразу поняла почему над куполами появился серый дым, который быстро рассеялся, уносимый легким ветерком, но тут же вновь появился, пугая своей темной прозрачностью. Сначала небольшими струйками, а потом все увеличиваясь и разрастаясь, дым повалил из щелей и окон церкви. Языки пламени, словно вырываясь из-под земли, лизали с жадностью каменные стены, траву, деревянные двери, запертые снаружи, за которыми были слышны стонущие, жалобные крики людей. Тщетны были их удары в дверь. Большие толстые палки, продетые снаружи сквозь ручки дверей надежно и прочно сдерживали натиск обреченных.

Тонкий детский голосок пронзил небо своим безумным отчаянием, заглушая на миг остальные.

– Мама! Мама! – взывал он к человеческому состраданию. Но скоро смолк. Навсегда…

Сколько мгновений, секунд, минут прошло? Лишь отдельные, едва слышимые крики еще доносились из ада, сотворенного человеческими руками. Но вскоре и их не стало слышно. Замолчала церковь- почерненная и обугленная, с перебитым телом, с задохнувшимися и сожженными заживо внутри лона своего, своими детьми. Когда- то ее предназначением было утешить, помочь и облегчить страдания людей...

Еще долго кровавые языки огня, легко пожирая живое, пытались заглотнуть и стены, сложенные много веков назад. Давно бы разрушились своды, развалилась бы крыша, упали бы стены, построенные на века, знай они, что станут последним пристанищем и такой страшной могилой для людей, искавших в ней свою защиту. Церковь выдержала землетрясения, натиски многочисленных орд, она прошла все испытания времени, но последнее оказалось самым тяжелым даже для нее, для каменной. И некогда живая и многолюдная, она стонала, умирая и содрогаясь от пережитого.

А люди, совершившие кровавое дело, отвернулись и с чувством выполненного долга или приказа, что в сущности оказалось одним и тем же, отправились к своим очагам. Вечером, после обильного ужина, многие из них, поглаживая длинные усы, расскажут своим женам о трудностях работы, успокаиваясь тем, что скоро не останется и следа пребывания гяуров на земле. Великой станет священная земля Турана. Их жены, услужливо пододвинув подносы с сушенными фруктами и ароматный чай, будут бормотать себе под нос бисмилле: «Во имя аллаха, всемилостивейшего и великого…» и нежно ополаскивать теплой водой усталые, натруженные от тяжелой работы ноги мужей.

Потом, отбросив все земные дела и проблемы, предадутся они любви. Жизнь поистине прекрасна и какое счастье, что они потомки Магомета, который заботится о сынах своих, передавая через поколения свои великие заветы, выполняемые ими бесприкословно. Может в этом и есть зерно удачи и залог счастья?

И кому какое дело было до целого народа, уничтоженного за одно мгновение истории по прихоти трех великих вождей Иттихада, а тем более до маленькой девочки, которая с широко раскрытыми от ужаса увиденного глазами, едва способными исторгнуть из себя спасительную влагу слез, пятилась назад, видя, как несколько жандармов, перебросив за спину винтовки, направляются в ее сторону. Она едва нашла в себе силы побежать. Ноги не слушались и она, спотыкаясь, с трудом удерживая равновесие на этой шаткой и уходящей из-под ног земле, убегала, потеряв башмачок куклы, немое свидетельство ее когда-то красивой и радостной жизни.

Все остальное было как во сне. Больше не веря в справедливость, в мир – лицемерный и злобный, в людей, наделенных жестокостью и бездушием, она, задыхаясь и глотая слезы, уходила прочь, подальше отсюда, в свое, ничего доброго ей не обещающее, будущее. Не имела ни родных, ни дома, ни крыши над головой, ни пищи, ни воды. Ей было восемь лет от роду. Она осталась один на один со своей горькой и безотрадной судьбой…

Проходили как в тумане дни. Инстинкт самосохранения подсказывал ей остерегаться людей. Смертельный страх перед ними уводил ее от жилья, но голод и жажда, не поддающиеся призывам разума приводили ее обратно. Так и блуждала она, потеряв ориетацию, еле передвигая ноги, пока не упала без сил. Расплетенные, разметавшиеся волосы потеряли свой привычный блеск, ботиночки изорвались, а пальцы от хотьбы по неровным дорогам и камням стерлись в кровь. Но эта боль притуплялась на фоне остального. Она ложилась на холодную землю, разбросав руки и давая покой телу. Сознание то уходило (зачем ему оставаться в этой беспомощной плоти?), то возвращалось вновь, лишь в очередной раз пугая свершившимся. Но больше всего не давал покоя голод. Она рыскала глазами по земле, пытаясь найти что-то съестное, но хлеб на дорогах не валялся, а вода была там, где были люди. Облизывая пересохшие губы, она сама себя отговаривала идти к ним. Ее рванное платье, нечесанные волосы сразу же бросятся в глаза. А что будет дальше она представляла вполне отчетливо, вспоминая с содроганием церковь.

Прошел еще один день. Овсанна понимала, что никого из ее родных, наверное, нет в живых. Почему же бог не заберет и ее? Жить ей совсем не хотелось. Раньше она умела радоваться и смеяться, а теперь с ней был только страх.

Солнце садилось, едва освещая вечерним светом природу перед ночным покоем. Птицы искали свои веточки и гнезда; быстро перебирая лапками, перебегали похожие на мышек мелкие зверушки. Неподалеку, в земле были выкопаны ямки, наверное, это и были их норки. Чуть дальше от нее, ближе к дороге зеленела полянка, с которой заботливые руки человека убрали все большие и маленькие камни и сложили их в кучу.

Она лежала недалеко от большака. Решила, что солдаты и жандармы в лес не зайдут. Что им там делать? Быстро темнело. Чувство голода то притуплялось, то то вновь остро напоминало о себе. Она уже перепробовала всю траву, которая росла рядом. Съедобной не было – либо горькая, либо кислая и противная. Пересиливая усталость, с трудом заставляя себя, поползла к камням, все еще надеясь найти что-то съестное.

В этот вечер мысли были только о том чтобы скорее прошла ночь и наступило утро. Может следующий день изменит ее жизнь. Возле камней, к которым приползла, была такая же зеленеющая, но не съедобная трава. И ничего другого.

Отчаявшись, попросила у господа бога дать ей сон, и, надеясь на это сомкнула глаза. Со стороны дороги послышался шум. Стараясь не думать ни о чем, она говорила себе: «Закрой глаза и спи. Утром все будет лучше. Только бы заснуть, чтобы забыть чувство голода, который не дает покоя. Боже, неужели во всем мире не найдется для меня кусочка хлеба и глотка воды?»

Несколько слезинок, собравшись в уголках глаз не выдержали и бросились вниз по щекам, попадая в рот, стекая на подбородок.

– Вода…Я не хочу пить собственные слезы. Они соленые. Но я хочу пить, пить… – шептали в полузабытие губы.

Опять послышался шум, а следом стон. Девочка с трудом подняла тяжелую голову. С большака, в направлении полянки, где за камнями она притаилась, жандармы вели толпу людей. Измученные, уставшие, они едва передвигали ноги. Девочке хорошо все было видно. Сон ее как рукой сняло. Она решила выбраться из укрытия и пойти к ним, невзирая на страх перед жандармами.

– Может у них есть вода или что-то съедобное? – она приподнялась, собираясь переползти к ним, но громкий крик остановил ее. Один из жандармов, сбросив с плеча тяжелую винтовку, чтобы не мешала, подошел к молодой девушке, которая вцепилась в платье и руки пожилой женщины, умоляя не трогать ее. Жандарм вытащил плетку. Взметнулся вверх тонкий язычок плетки и со свистом рассекая воздух он прошелся по их рукам. От боли они на мгновение разъединились. Этого было достаточно. Рывком он оторвал молодую, но пожилая, видно ее мать, не теряя надежды, пыталась помешать ему. Озверев от сопротивления, жандарм с силой пнул ее сапогом. Без единого звука упала она, выпростав вперед уже совершенно беспомощные руки. А он, бормоча себе под нос проклятия, тащил свою рыдающую ношу к камням.

Овсанна сжалась от страха, боясь дышать. Вдруг он услышит и найдет ее? О боже, только бы он не увидел ее! Нет, она лучше умрет от голода, чем пойдет к людям

Какой он страшный! Его усатое лицо с выпученными глазами казалось чудовищным. Он прошел так близко, настолько рядом, что она даже увидела тонкие серебряные браслеты, позванивающие на запястьях девушки.

Овсанна, сжавшись от страха, прижалась к земле, к камням и слилась с ними, боясь шевельнуться или вздохнуть. Жандарм протащил девушку в нескольких метрах от камней. Он обезумел от полноты власти, от безнаказанности, от всесилия. Перед ним была плачущая жертва, от вида которой забурлила в жилах кровь. Он мог делать с ней все, что хочет. Это опьяняло его. Теряя свое лицо и душу, он превращался в глазах Овсанны в чудовище, глумлящееся над своей добычей, не понимая ее страха, не чувствуя ее боли, не слыша стонов страдания.

Любое живое существо, у которого есть сердце сжалилось бы над ней – так она кричала. Но кто протянет свою руку? Где вы, люди?

Удовлетворив свою похоть и чувствуя себя героем, он безмятежно отряхнул приставшие к одежде травинки и пошел к поляне, где его поджидали остальные, сопровождавшие изгнанников. Переговариваясь, жандарм показал рукой в сторону камней.

– Он увидел меня! – подумала Овсанна, закрыв от страха глаза. – Он знает, что я здесь. О боже, пощади меня! Эти звери хотят моей смерти. Пресвятая дева Мария, отведи от меня гнев свой, сжалься, не отдавай меня в руки убийц. Я никому не причинила зла. Лучше пронзи меня молнией, убей на месте, но не дай познать такие страдания. – она, дрожа, открыла глаза.

Передав свою винтовку, второй жандарм размеренными шагами направился в ее сторону.

– Он за мной идет. – еле шептали губы. – Господи, забери меня скорее, чтобы я не видела его глаз, не слышала его смеха, чтобы он не дотронулся до меня. – она зажмурилась, сжавшись от страха в маленький комочек. Похолодели от напряжения руки и ноги, предательская дрожь била все тело. Какой вечностью показались те секунды, что он шел. Но не дойдя до ее камней, он направился к тому месту, где оставалась лежать несчастная девушка. Вскоре опять послышались крики, переходящие в протяжный стон. Они леденили душу. У Овсанны не прекращалась дрожь, зубы стучали и девочка не в силах была сдержать этот стук, понимая однако, что ее могут услышать. Поскорее сунула грязную ладошку в рот. Только боль и вывела ее из оцепенения. Она сидела не двигаясь, пока не услышала удаляющиеся шаги. В догорающих лучах солнца была видна спина мужчины.

– Она осталась там. Я поползу к ней незаметно. Вот только станет чуть потемнее, чтобы меня не увидели. –Желание приблизиться к незнакомой девушке, облегчить ее страдания, самой не остаться одной подстегивали ее, но она никак не могла отважиться на такой поступок. Страх был превыше всего. Жандармы подходили и мочились на камни, за которыми притаилась девочка. Ее тошнило от запаха, ломило от усталости и напряжения спину, закрывались глаза. Вокруг не прекращались крики, правда ставшие потише. Лишь изредка пронизывал темноту отдельный, одинокий крик невыносимой муки и унижения. Не оставалось сил ждать когда же кончится ночной кошмар. Овсанна противилась сну, щипала себя за щеки, за руки, но природа взяла свое, и скоро, прислонившись к камням – спасителям, она заснула.

Утром девочку разбудил шум.

Подталкивая людей винтовками и плетками, жандармы подняли всех, едва отдохнувших за ночь и погнали дальше, по им одним известной дороге. Никого не осталось на полянке. С плачем уходили все дальше и дальше люди. Вскоре они вскрылись в изгибе дороги, а с их уходом рассеялся и растворился в воздухе стон.

Бедная девочка, как же она ругала себя, что заснула. Теперь опять останется одна. Всеми забытая, никому не нужная. Девочка посмотрела вокруг и убедившись, что она одна, пошла к тому месту, куда потащил вчера вечером девушку этот верзила.

– Может быть она там, может про нее забыли. Мы будем вместе, мы…

О, лучше бы она не вспоминала про нее! Зачем ноги привели ее сюда?

Истерзанная девушка лежала на земле мертвая. Грудь была исколота ножом в нескольких местах. Рядом лежала отрезанная кисть левой руки, на которой только вчера так нежно звенели серебряные браслеты. За ночь кровь впиталась в землю и только на одежде оставались темные пятна. Судорогой прошлись по лицу страдания, обезобразив его. Раскрытые глаза черными зрачками пронизывали чистый воздух, унося пережитый сполна ужас высоко в голубое небо.

Закрывая лицо руками Овсанна попятилась назад. С каждой минутой все больше уходили силы и желание жить. Она встала на колени, не чувствуя боли, подняла безумные, полные отчаяния глаза, моля бога забрать ее. Ну сколько же можно было мучиться, видеть кровь, смерь и страдания?

– Возьми меня к себе, боже! Я молю тебя об этой милости! Не хочу так жить. Мне тяжело одной. Не оставляй меня среди людей.У меня никого нет, я никому не нужна, забери меня к себе. Поверь мне, я никому ничего плохого не сделала, меня учили быть доброй, честной. Где мои родители? Где мой дом? Я не знаю куда идти. Никто не пожалеет, никто мне не поможет. Я обхожу стороной дороги, по которым ходят люди. Ну а что мне делать дальше? У меня от голода кружится голова. Я пробовала есть траву, но она горькая, меня тошнит от нее. Я ложилась на землю, скрещивала на груди руки, надеясь, что так быстрее смерть заберет меня, но и она обходит меня стороной, не слышит моих молитв, значти и ей я не нужна. Я думала, мое сердце лопнет, когда увидела несчастную девушку. Боже, они отрезали ей руку, чтобы снять браслеты. Ну почему же ты разрешаешь убивать невинных? – девочка тихо всхлипывала, боясь заплакать – вдруг кто услышит. Каждый шорох заставлял бешенно колотиться сердце, готовое выпрыгнуть из груди. Она вздрагивала от хлопанья птичьих крыльев, от малейшего шума. Но вскоре даже страх отступил отступил перед навязчивым чувством голода и жажды. Спотыкаясь, побрела к лужайке, на которой на ночь останавливались люди. Вдруг кто- нибудь уронил кусочек хлеба?

На зеленых листиках травы в первых лучах солнца искрилась бриллиантами роса. Опустившись на землю Овсанна губами и языком жадно слизывала ее. Губы, касаясь листиков, трепетали от прикосновения к прохладной и столь желанной влаге. Облизывая росу, она добралась до вытоптанной ногами человека лужайки. Тщетно искала остатки пищи или крошки хлеба. Только мятая трава напоминала о ночной стоянке.

Что делать? Оставаться здесь? Но она умрет от голода. Уйти? Чтобы попасть в руки убийц, которые своими грязными лапищами будут подталкивать ее, кричать на нее, бить? Нет, нет! Лучше остаться и умереть здесь. Она никуда не уйдет. В эту ночь камни спасли ее, защитили, приютили. Они спрятала ее от алчных взглядов и цепких рук.

– Пока у меня еще есть силы, я останусь здесь. Может бог все-таки услышит меня. Больше мне просить помощи не у кого.

Расплетенные волосы мешали, лезли в глаза. Бант она давно потеряла, а заплетать косы не умела. Обычно это делала мама или мэцмама. Попыталась оторвать кусочек ткани от подола платья. Лоскут не рвался – материал был прочный. Она надорвала его зубами. Материал затрещал, Овсанна оторвала длинный лоскут и завязала на затылке узел.

Перед глазами все время была отрезанная кисть. Мысли возвращались к мертвой, непохороненной девушке. Пересиливая себя, девочка вернулась к ней. Стараясь не смотреть на умершую, а тем более на тонкие окровавленные пальцы, Овсанна задумалась. Выкопать яму ей было не под силу, так может листьями и травой закрыть тело?

Молодая, сочная трава выдергивалась легко, с корнями и землей. Сначала девочка стряхивала налипшую землю, но работа продвигалась очень медленно. Она встала, чтобы размять уставшую спину и головой задела ветку дерева. Весело запрыгали перед глазами зеленые листики. Но рвать и ломать ветки дерева было трудно. Налитые весенним соком, зеленеющие, гибкие, они скользили под ее пальцами, гнулись и только рванные, мятые листики оставались в руках.

Но как же их было мало, чтобы закрыть тело! Она насыпала, а они под легким дуновением ветерка скатывались на землю. Когда наконец все-таки вырос холмик из зелени, ей показалось, что прошла вечность, а ее последние силы иссякали, как вода в источнике. Она легла и немного подремала.
Днем было жарко. Замерзая ночью, Овсанна отогревалась днем, подставляя уставшее тело теплым лучам солнца. Природа оставалась безучастной к происходящему. Весна мягко уступала свои позиции лету. Становились длиннее дни, громко чирикали и пели во все голоса птицы над головой. У каждой пташки были свои заботы. С утра до позднего вечера они суетились, помогая друг другу высиживать яички. Возле одного дерева она увидела разбитое маленькое яичко. Оно было очень похоже на те куриные, которые сносили их курочки.
– Может и они съедобные? – от одной мысли у нее закружилась голова. Стала высматривать и искать гнезда, до которых могла бы дотянуться. Места здесь были тихие и птицы не боялись вить гнезда не высоко от земли. Жалко было птиц, но чувство голода толкало и подстегивало ее. Она не замечала, как обдирала в кровь руки и ноги, когда поднималась по деревьям. В первом же гнезде, до которого она добралась сидела птичка. Тревожно смотрели на девочку маленькие черные глазки. Как только Овсанна протянула руку к гнезду, птичка испуганно заметалась и улетела. Шесть белых овальных яичек, хрупких и теплых лежали на веточках и палочках. Устроившись поудобнее, девочка разбила одно и выпила, потом второе, третье. Они были слишком крохотные, чтобы насытить ее голодный желудок. Но последнее она не тронула.

– Пусть они хоть одного птенца выведут. Им без детишек тоже плохо. Они наверное, по своему, по-птичьи будут плакать. Я должна им хоть одно оставить. Ведь есть еще гнезда, где я могу взять яички. Эй, маленький птенчик, вылезай скорее, я посмотрю на тебя! Ой, как твои мама и папа волнуются. Хорошо, я спускаюсь, не бойтесь, я оставила вам одно, но остальные, – она надула губки, – остальные съела. Мне очень хочется есть.– Девочка спустилась с дерева, позволив птичкам вернуться в свое гнездо и сесть на единственное яичко, согревая его.

Вскоре она нашла еще несколько гнезд и полакомилась яйцами, не забывая оставлять в каждом по одному. Потом не поленилась и набрала в подол еще штук пятнадцать. Отнесла их к камням и сложила аккуратно в укромном месте.

– Это на завтра. Только бы они не вылупились. Я не смогу тогда съесть живых птенцов. – она негромко разговаривала с собой. Настроение заметно улучшилось. Снова появилась надежда на спасение. Но этот день решил ее обрадовать еще одним открытием. Совсем недалеко от камней, в глубине леса был родник. Чистая прозрачная вода казалась сладкой. Единственное, она была очень холодная, настолько, что сводило зубы.

К вечеру, раньше, чем вчера, послышался шум с большака. Она едва успела добежать до своего укрытия. От волнения тряслись руки. Было светло и поэтому хорошо были видны лица людей. В основном, как и до этого, толпа состояла из женщин и детей. Овсанна во все глаза смотрела, надеясь увидеть знакомое лицо. Надрывно кричали дети, причитали и плакали женщины, несколько молодых девушек испуганно жались друг к другу. Очередной крик жандармов заставил их всех разом замолчать. Только одна маленькая девочка всхлипывала. Мать держала ее на руках и покрывала личико малышки поцелуями, шептала на ушко, гладила волосы, но все было тщетно. Девочка стала еще больше кричать, посинев от крика, душившего ее и размахивала ручонками. Напрасно молодая мать прижимала ее к себе, закрывала ротик руками, дочь вырывалась и отчаянный крик отдавался в ушах. Один из охранников, кивнув другому, стал пробираться меж лежажих на земле людей, наступая им на руки, волосы, одежду. Мать сидела спиной и не видела его, а девочка подняла на секунду головку и увидев подходящего бородатого мужчину, заголосила еще больше, прижимаясь, что есть силы к щеке матери. Солдат не сказав ни слова, поднял винтовку, поднес к виску девочки и спокойно, не торопясь спустил курок. Пуля пробила сразу две головы, обнявшись, они вместе и упали. Все вокруг опустили головы, лишь осеняя себя крестом…

Жандармы прогуливались рядом, переговариваясь меж собой, смеясь и зевая. Все происходящее их не волновало, они честно и добросовестно выполняли приказ. Все, что можно было взять у лишенных крова людей, было взято в начале пути обманом или насильно. Им уже надоело идти с толпой голодных и оборванных людей, слышать их стоны и плач. Каждому из охранников хотелось вернуться домой, похвастаться награбленным, обрадовать жен и ребятишек подарками – золотыми и серебренными украшениями, снятых с живых или лишенных жизни армянок, деньгами, одеждой. Давно бы они и остальных лишили жизни, но привыкшие к послушанию, утром, едва посветлело, они уже подталкивали людей идти дальше.

Опять потекли невысохшие за ночь слезы, опять повис в воздухе стон и плач. Изможденные ноги в рванных обувках, а зачастую и босиком, отсчитывали свои последние шаги навстречу приближающейся смерти, которая, забрав их, этим облегчала участь. Они радовались своему избавлению от нечеловеческих мук и страданий.

Для чего же ты был рожден, человек?

Следующий день был похож на предыдущий. Вечером Овсанна вглядывалась вдаль. Кто опять свернет на манящую лужайку и найдет здесь свой конец? Сколько еще людей будут мучительно умирать на ее глазах?

Единичные пешеходы проходили по большаку. Проскакивали на лошадях и мулах всадники, быстро исчезая за изгибом дороги, оставляя за собой легкое облачко пыли.

Утром второго дня, Овсанна открыла глаза от того,что ей в лицо светило солнце. Начинался новый день. Вновь мучительно хотелось есть. Она надеялась, что опять удастся полакомиться птичьими яйцами. Но в этот раз поиски не увенчались быстрым успехом. Ей пришлось облазить много деревьев. Гнезда, в которых может и были яички, находились высоко – туда ей было не добраться. Лишь в некоторых, пониже, оставалось по одному. Голод теребил ее, не оставляя места для жалости. Кто ее жалел? С завидным упорством птички высиживали снесенные яички, и сейчас, не улетая далеко, они пищали, грустно наблюдая, как она съедает последнее, усевшись прямо на ветке дерева. Девочка старалась не замечать их печали и не слышать их жалобного писка. Она только смотрела по сторонам, выискивая другие гнезда.

Чувство жалости уступало всеохватывающему и пугающему голоду.

В некоторых гнездах уже появлялись вылупившиеся крохотные птенцы – голенькие, синюшные. Трудно было поверить, что они, такие страшненькие, потом превратятся в красивых птичек. Птенчики тянули вверх свои тонкие прозрачные шейки, а заботливые родители без устали приносили еду и засовывали ее в раскрытые кричащие клювики. На время, пока птенцы проглатывали пищу, они молчали, а потом вновь начинался писк – они требовали очередную порцию. Под многими гнездами валялась тонкая, вся в прожилках разбитая скорлупа.

Не насытив желудок, а лишь только раздразнив его, девочка обломала палку и, очистив ее от веток и листьев, стала сбрасывать те гнезда, до которых не могла дотянуться или залезть. Во многих были птенцы. Они вместе с гнездами падали на землю, а птички-родители кружились рядом, разрывая себе отчаянным криком сердечки.

– Ну почему вы так рано вылупились? – плакала Овсанна, разговаривая с ними. –Какие вы такие страшненькие и так пищите… Что же, мне вас живых кушать? Вас родители кормят. Вы только успеваете открывать клювики и проглатывать своих жучков и червячков. А меня никто не накормит... Никому я не нужна в этом мире...

Разве могла эта невинная душа представить себе, что в это же самое время, такие же дети, как она – кто постарше, кто помладше – чудом уцелевшие от поголовного и жестокого уничтожения, оставшись без родителей и предоставленные сами себе, рыскали по равнинам и предгорьям вековой Армении, а ныне Восточной Анатолии в Турции, спасаясь от Великой Резни, затмившей собой все прежде совершенное на нашей общей Земле. Обессиленные, измученные, полуголые, они ели траву, выкапывали корни растений и не успев отряхнуть от налипших комьев земли, поедали тут же, спеша насытить, а скорее набить чем-то неделями и месяцами пустые желудки. Распухшие животы мешали нагибаться и тогда они ложились на землю, чтобы губами и зубами отрывать и откусывать все, что казалось им съедобным. Они уже не вспоминали своего прошлого, своих домов, родных людей. Они забывали о том, кто они, переставали говорить, зачастую только плача без слез. От ползания, на коленках и на руках наращивались мозоли. Они теряли человеческий облик и больше походили на брошенных диких зверят. Скелетоподобные, они даже не вызывали чувства жалости. Казалось, это злые призраки, едва передвигаясь, с пустыми, отрешенными глазами и всклоченными волосами бродят по дорогам, пугая людей. Собаки, не признавая в них человекоподобных, набрасывались сворой и загрызали насмерть, принимая их за животное.
20 век, обещавший невиданный расцвет цивилизации, начался с насилия и убиения целого народа, включая детей. «Не оставляйте никого в живых, в частности, детей 5-7 лет. Иначе они вырастут и будут стремиться отомстить.» – призывал своих солдат министр внутренних дел Турции Талаат – паша. « Женщин и детей отправьте немедленно в пустыню». Правительство требовало, чтобы все армяне были уничтожены. Они не имели права на существование. Само название «Армения» должно быть стерто с лица земли, как и ее народ.
А они, наивные, верили в справедливость. Не привыкшие к жестокости, с трудом представляли себе, что над их головами подымется остроконечный ятаган, способный за один год снести миллионы голов. Реки от изобилия крови выходили из берегов. Земля покрывалась полуголыми трупами. Болезни от незахораненных могил распространялись по городам и деревням, увеличивая число жертв начатой резни. Умирали малые народы – курды, греки, лазы, лезгины, умирали и сами турки, жившие рядом. Все меньше людей оставалось на земле Анатолии. Вековые каменные дома, ухоженные огороды, цветущие сады, все горело в полыхающем зареве заката теплой весны, и пришедшего на смену жаркого лета. Деревья, дающие прекрасные урожаи – айва, яблоки, персики, черный тут, абрикосы, виноград с крупными гроздьями от прозрачно-золотистых до иссиня-черных, все были сожжены. Оставались обугленные стены да разбитые фундаменты домов, покареженные стволы фруктовых деревьев, чернеющие на фоне прозрачного голубого неба. Все кануло в вечность – гомон и шум детей, смех и музыка, размеренный ритм каждодневных дел. Омертвела земля. Застыла в вечной скорби, опустела. Царством теней и тишины отныне можно было назвать Восточную Турцию. Некому было восстанавливать выселенные и опустошенные деревни и города. Останками и костями покрывались дороги, ведущие в пустыни Сирии. А оставшиеся по иронии судьбы в живых, тихо умирали от жажды и голода, как во сне видя слабеющими глазами свои благоухающие сады, арыки с журчащей водой, полки подвалов и погребов, которые ломились от обилия прошлогоднего урожая, в которых бок о бок лежали чуть сморщенные яблоки, высушенный виноград, фиолетого-черные сливы, орехи, абрикосы. Рядом высились карасы с перетопленным жиром, мясом, вареньями, повидлами, соты с тягучим и ароматным медом… В чадящем огне сгорал многовековый труд армянина, который своим потом поливал эту землю и взрастил на ней не одно поколение детей и внуков. Теперь здесь только ветры хлопали, да скрипели уцелевшие двери. Даже кошки и собаки уходили отсюда. Некому было их приютить, приласкать, накормить, как и некого было им охранять. Застыли трагической маской ставшие безликими разрушенные дома. Окрестности, когда-то цветущие, сейчас, казалось были выкрашены толстой кистью слепого художника в серые и черные неприглядные краски. Отныне, нет здесь жизни и не будет. Даже птицы облетали эти места, боясь сесть на руины – вдруг разверзнется земля и проглотит последнее, что оставалось памятью о некогда живущих. И тогда ничего больше не напомнит о том, что веками здесь жили, любили и мечтали люди; жили счастливо, веря в себя, в свой крест, в свой труд, в свое будущее.

Веруя в бога и в свой язык, который помог им не потеряться в бурлящем потоке жизни, они растили детей, стараясь с рождения обучить их ремеслу, воспитать в них трудолюбие и ответственность. В самом пустом доме всегда находилось столько запасов продуктов, что их с лихвой хватило бы накормить любое количество незванных гостей. Слегка смочив и завернув в полотенце сухой лаваш, через несколько минут его уже можно было подавать на стол мягким и нежным, словно он был только что спечен. Изобилие продуктов было рядовым явлением в каждой армянской семье, которая жила своим трудом. Так было и в доме Овсанны...

Сейчас все мысли девочки были о еде. Во сне она видела горячие дымящиеся супы, нарезанное толстыми ломтями мясо, сыр, пахнущей шерстью баранов, желтое сладкое масло и, конечно же, хлеб. Это было венцом ее снов. Ей казалось, что она слышит запах хлеба. Она бегала, искала его, но галлюцинации проходили, чтобы снова, через некоторое время приводить ее в трепет от кажущегося запаха.

Хоть кусочек, крошечку, чтобы вспомнить вкус, чтобы успокоить душу, которая по нему соскучилась. Пусть не наесться, нет, только чуть-чуть… ах, если бы всласть… – она вспомнила вновь тонко раскатанные белые листы лаваша, который пекли в тонире. А нежная, тающая во рту гата… Мама, мама, где ты? – щемящая тоска и одиночество вновь заполонили ее. – Почему ты не забрала меня с собой? Зачем оставила? Лучше бы я умерла в ту минуту, когда эти люди вошли в наш дом. Что они сделали с тобой, с отцом? Где вы? Раз не ищите меня, значит не можете. Я все понимаю Но как мне плохо без вас! Мне страшно! Я очень хочу есть. Мама, почему я не побежала за тобой? Почему ослабели мои ноги, онемел мой язык? Сколько бы ты слез пролила, увидев твою дочь, твое солнышко, измученной, оборванной, молящей бога о куске хлеба. Днем я умираю от голода и одиночества, а ночью меня пугает темнота и холод. Утром молю бога, чтобы скорее наступила ночь и дала возможность заснуть и хоть на время забыть чувство голода, но когда приходит ночь – я молюсь о приходе дня, умирая от страха и дрожа от холода…

Проходили дни. Такие похожие и не приносящие ей ни избавления от жизни, ни надежды на лучшее.

Как-то днем она пошла к роднику. Напилась и вернулась к своим камням. Все вокруг дышало спокойствием, словно и не было в этом мире людских слез и бездонного горя. Рванное и грязное платье висело на тоненьких плечиках, как тряпка. От постоянного голода при хотьбе подкашивались ноги в коленках. Овсанна легла на сложенную из ветвей и листьев мягкую подстилку. Сквозь густоту деревьев проникали теплые лучи солнца. Лоскутки белоснежных облаков медленно проплывали в небесной дали, а птичий гомон приятно ласкал слух. Безмятежность природы передалась на время и ей. Прикрыв глаза, она отдалась во власть сновидений.

Лучшее лекарство человечества – сон. Он успокаивает душу и охлаждает воспаленный разум, навевая спокойствие и давая возможность хоть на короткий период уйти от забот, волнений и тревог. Вот и сейчас, сон мягкими крыльями уносил ее в мир грез – мир ее прошлого, даря на время радость забвения.

Пробуждение было тягостным. Не хотелось снова на себе чувствовать жестокую действительность, но все прекрасное медленно отступало, растворялось, как легкая дымка, тогда как что-то невидимое стало приближаться к ней, пугая.

Открыв глаза, она не сразу поняла, где граница между сном и явью- недалеко от нее, на полянке, стеная и плача сидели и лежали измученные и лишенные надежды люди. Многие из близких и родных остались на дорогах – полуживые, покалеченные, истекающие кровью. А они смогли дойти до этой лужайки, чтобы здесь принять смерть на себе ощущая на себе все тяготы земного бытия вкупе с отменной жестокостью людей, убивавших их.

Общая боль и страдания стерли все различия между ними, изгнанными с городов и сел. Богатые или бедные, молодые или старые, все они сейчас были равны перед богом и печать безысходности отмечала каждое чело. Все они, мученики за веру, с окровавленными ногами, разбитыми о придорожные камни, были выселены и направлялись в пустыни Месапотамии, в веками безжизненные пространства, своими бренными останками, покрывая ущелья, овраги и бесконечные дороги?

Темным призраком шла за ними ненасытная старуха. Жалея, она торопила их прервать быстрее свои муки и под сенью ее величества отправиться в мир иной, в мир полной тьмы, забвения и покоя. Зачем им было продлевать свои мучения, добираясь до пустыни? Чтобы там быть отданными во власть беспощадного раскаленного солнца? Так не лучше ли сейчас, чтобы не слышать собственного крика, не видеть мучений близких, не чувствовать своей боли? Но время, отпущенное всевышним для тех, кто добрел до этой лужайки, оказывается, еще не кончилось. Им оставалось еще немного... Овсанна во все глаза глядя на толпу, с замиранием сердца следила за их руками. Вдруг у кого-то окажется кусок хлеба – пусть сухой и грязный. Она не могла больше бороться со страхом. Голод становился сильнее и страшнее любого зверя или человека, что для нее уже давно означало одно и тоже. Осторожность и недоверие были отброшены и забыты. Хлеб! Это все, что она хотела! А что с ней будет потом- это уже не имело значения.

Одна из женщин, которая сидела к ней лицом, подняла голову и посмотрела в ее сторону, а затем вытащила что-то из кармана и поднесла к лицу.

– Это же, это же… – Девочка, забыв страх, презрев его, вскочила с земли, собрав остаток сил.

– Тикин Айкуш! Тикин Айкуш! – выбежала она из своего укрытия, рыдая и захлебываясь в плаче. Лоскуток, державший волосы, развязался и шелк когда-то блестящих, огненных волос развевался по спине, как флаг.

– Тикин Айкуш, тикин… – ей казалось, что она бежит вечность навстречу близкому, родному человеку. Она не видела, как оторопевшие, удивленные жандармы в первый момент услышав ее высокий, пронзительный крик, схватились за винтовки. Верно, испугались фидаинов, но тут же поняв, что это всего лишь ребенок так напугал их, к тому же красивая девочка, сладострастно осмотрели ее и загоготали, переглядываясь.

– Исмаил, посмотри какая красавица сама к нам пришла. – обратился один из них к всаднику, сидящему на коне. – Аллах не забывает нас.

Курд не ответил говорившему. Он молча приблизился к Овсанне, теребя за удила жеребца шоколадно-коричневой масти. Ростом девочка едва доходила до брюха лошади, а небесного цвета глаза были на уровне сапог всадника, вдетых в стремена. Курд смотрел на нее, не отрываясь. Отъехал, но тут же снова вернулся. Красота девочки поразила его, примитивного дикаря, который не представлял себе, что может когда-нибудь потерять речь при виде женщины-подростка. А девочка так обрадовалась встрече с родным человеком, что не замечала больше никого вокруг.

Тикин Айкануш в первый момент не узнала Овсанну. Похудевшая, в рванном платье, она так мало походила на ту очаровательную, голубоглазую красавицу, которая в пышных нарядах с оборочками и кружевами, привезенных из Европы, приезжала с отцом в фаэтоне в их город. Доктор Арам всегда останавливался у них. Муж Айкануш – Овсеп-ами был аптекарем. Он делал снадобья из местных трав и корней, зная точно где и когда собирать. Доктор Арам брал у него необходимое, а потом, поговорив о настойках и мазях, мужчины неизменно возвращались к политике, обсуждая, понизив голос, положение в стране, чтобы не слышали остальные, особенно женщины. Овсеп-ами сам варил для всех кофе. Он был мастер этого дела и очень любил когда его хвалили. Все кто пили, обжигаясь, приговаривали неизменно: «Скажи, Овсеп, а что ты добавил в кофе для вкуса? Не травы ли свои?»

Дочь доктора, нежная Овсанна резвилась с соседскими детьми из армянских домов. То тут, то там мелькали ее ножки, обутые в кожанные туфельки. Горели на солнце волосы, искрились глаза.

У тикин Айкануш не было своих детей. Бог не дал ей познать эту радость сполна и поэтому всю свою нерастраченную доброту она отдавала племянникам и племянницам, соседским ребятишкам. К Овсанне у нее было особенное отношение. Красота девочки, веселый и открытый характер, хорошие манеры и внутреннее обаяние делали девочку любимицей всех, кто ее знал. Тикин Айкануш не была исключением. Она любила Овсанну как своего родного ребенка, но сейчас, увидев, не знала – радоваться ей или плакать.

– Ах, девочка моя, жертвой твоей я буду, как ты сюда попала? Где же твой отец, что допустил такое? Ах, джан, неужели и его не пожалели? У кого же рука поднялась на его семью? Сколько он им сделал добра? Ах, что было бы с ним, если бы он увидел тебя сейчас? Разорвалось бы сердце, лопнула бы душа! Его дочь в таком виде! А где же остальные? Где мама, бабушка? – женщина била себя по коленям, причитая и плача.

Но девочка уткнулась ей в грудь и рыдала. Судорожно подергивались хрупкие плечи. Долго не могли они обе успокоиться.

– Сколько же ты перенесла, бедная моя? – тикин Айкуш поглаживала головку Овсанны. – Плачь, плачь, доченька, может легче станет. – Женщина уселась поудобнее на земле, обняла и прижала к себе худенькое тело. Тихо шептали губы – Неужели никого не осталось? Ах, если бы я могла забрать боль твою! За что же тебе такая судьба? Но как же ты оказалась так далеко от дома?

Она не хотела пока задавать вопросы, давая возможность успокоиться. – «Пусть выплачется. Даст бог, легче станет.»

Вокруг молча сидели люди, лишь печально кивая головами. У многих даже не было сил говорить. Свое собственное горе и лишения не сделали их равнодушными, но и не имея возможности помочь, они только переживали и скорбным взглядом смотрели на прозрачное, поцарапанное тело девочки. Сквозь рванное платье проглядывала белизна кожи. Слезы не исказили красивые черты лица. Может оттого еще больше было жалко эту несчастную девочку. Ночной холод и дневной зной иссушили ее, она голодала, не имея возможности найти еду, спала на холодной земле, подстелив под спину ветки, да сухие листья. Подушкой служил плоский камень, на который складывала ладошкой руки, чтобы не так жестко было спать. Она испытала сполна страх одиночества. Обреченная на гибель, выжила, поддерживая сознание, подбадривая себя, вопреки воле злого рока.

Но сейчас, впервые за все эти дни, она увидела близкого человека. Овсанна плакала, уткнувшись ей в плечо. Ее душили воспоминания о родителях, о брошенном доме, двери которого так и остались распахнутыми. Как же ей, даже острее, чем раньше захотелось открыть глаза и понять, что это был только сон- чудовищный, страшный сон. Какое это было бы счастье оказаться дома, услышать смех маленького братика, поцеловать его крошечные ножки, услышать шипение раскаленного масла с кухни, откуда смешанным ароматом доносились вкусные запахи. Опять, опять она хочет есть!

Она с надеждой подняла голову и глядя в лицо тикин Айкануш, потемневшее от состраданья, промолвила:

– Я хочу есть. Я так давно ничего не ела. С тех пор, как ушла из дома. Может хоть что-нибудь у вас будет для меня?

По тому, как посмотрела на нее женщина, как не засуетилась, не стала искать в многочисленных карманах, Овсанна поняла все. Она замолчала. Только еще крепче прижалась. Не роптала на судьбу.

– Бог услышал меня, тикин Айкануш. Я теперь не одна. Мне уже не так страшно будет.

– Девочка моя, сколько же дней прошло… – женщина замялась, подыскивая слова, чтобы смягчить вопрос, – с тех пор?

– Я сначала считала, но потом сбилась и перестала.

– Ты все время была одна? – тикин Айкануш все-таки решилась задать этот вопрос.

–Да. Я боялась подойти к людям. Мне казалось, что за мной все время следят из-за кустов, да деревьев солдаты и жандармы. Везде мерещились их кровавые глаза. Я просила бога, чтобы он мне помог. Днем солнце согревало меня и не было так страшно, ну а вечером…

– Ты так далеко ушла от дома. – со вздохом произнесла женщина.

– Я не знаю в какой стороне дом. А зачем мне домой идти? – просто спросила Овсанна. – Там все равно никого нет. Никого. – ее голос задрожал.

– Но почему ты не с мамой?

Девочка опустила глаза. Черным крылом ворона ее вновь обожгли воспоминания. – Я гуляла в саду, когда они пришли. Мама стала звать меня, кричать, а я не могла пошевельнуться. Мои ноги стали непослушными. А ответить… Я хотела, но крик застрял вот здесь. – она показала на горло. – Они убили мэцмаму. Она осталась лежать возле крыльца. А когда уводили маму… Она не хотела идти, она меня звала, звала и плакала. И Давидик плакал у нее на руках. Один из них выхватил у мамы из рук братика и пошел. Мама и побежала за ним, а у меня, а я …Когда я очнулась в саду, возле догорающего дома уже никого не было. Я осталась одна.

Тикин Айкануш глотала слезы, слушая девочку. Ее губы только бесшумно шептали слова молитвы. Она прижала к себе головку Овсанны.

– Бедное дитя. Сколько же выпало на твою долю? – только и смогла сказать вслух.

Девочка выбралась из ее обьятий и посмотрела пронзительными голубыми глазами, в зрачках которой собралась вся боль Вселенной.

– Тикин Айкануш, что же мы им плохого сделали? Почему они выгнали нас из дома? Папа говорил, что они не любят нас за то, что мы христиане.

– Да, девочка моя, мы армяне и в этом, пожалуй, причина. У них один бог, у нас другой. – вздохнула женщина.

– Но люди из-за этого не должны убивать друг друга. Мы же не убиваем их за то, что у них другой бог?

Тикин Айкануш не успела ответить, да и что она могла ей сказать. Она увидела, что к ним подъезжают со всех сторон всадники.. Громко ржали кони.

– Боже, что еще будет? – тихо прошептала она.

В воздухе засвистели плетки с металлической пряжкой на язычке. Бессильно опустив плечи, люди заставляли себя вставать и идти дальше. Сколько же у них оставалось сил, чтобы идти навстречу своей смерти, оставляя на безвестных дорогах капельки крови и крупинки жизни? Но эта дорога для них оказалась короче предыдущих, т.к. она была последней.

Кони напирали на людей, группируя их и подталкивая к овражку, где лежала прикрытая ветками и листьями убитая девушка.

Первые ряды, подойдя к краю, нерешительно остановились, но задние, напуганные и напираемые копытами лошадей, встающих на дыбы, и нагайками, свистящими по головам, давили на толпу. Не удержав равновесия, с криком падали в овраг люди. Пытались встать и по пологим стенам подняться, напрягаясь из последних сил, но на них уже падали другие, придавливая своими телами.

Тикин Айкануш прижимала к себе девочку, закрывая собственным телом от мелькавших в воздухе обжигающих концов кнута. Побелевшие губы что-то шептали. Откуда-то сзади подскочил курд Исмаил-бей, и, отыскав глазами девочку, поманил ее пальцем. В это же время четверо всадников, сняв со спины винтовки, направили дула на тех, кто пытался выбраться из оврага. Прозвучали первые выстрелы. Люди обезумели, понимая, что это конец. Крики и стоны живых и раненных слились воедино.

Тикин Айкануш с мольбой посмотрела на курда – «Жертвой твоей буду, сынок! Пощади этого ребенка! Не убивай ее, она такая маленькая! Спаси, если в тебе есть хоть капля сострадания! Пусть я умру, но ее пожалей!»

– Я возьму ее себе. Она мне нравится. – ухмыляясь сказал он. – Пойдем со мной, кизим, я не сделаю тебе ничего плохого.

– Нет, нет! – Овсанна в ужасе еще больше прижалась к тикин Айкануш, вцепилась в ее платье, прячась от рук и глаз курда. Она сразу вспомнила того верзилу, который с налитыми кровью глазами тащил за камни девушку. Она боялась даже подумать, что Исмаил-бей может дотронуться до нее своими руками – волосатыми и испачканными людской кровью.

Курд, видя страх девочки, добавил:

– Тебя же убьют вместе с ними. Идем со мной. Ты красивая и мне жалко тебя. Я хочу спасти твою жизнь. Давай быстрее, протяни руку, я посажу тебя сзади!

– Я никогда не пойду с ним, тикин Айкануш! – закричала Овсанна, – Я не пойду! – девочка повторяла слова, боясь хоть на секунду оторваться от женщины.

– Отойди от нее. – сказал курд. Лошадь под ним гарцевала. Ее копыта так и мелькали перед лицом девочки. – Я спасу тебя. Ты понимаешь? Садись! – он сильно хлопнул рукой по крупу лошади.

– Девочка моя, ну как же тебе умирать? – запричитала тикин Айкануш, обращая свое лицо в слезах к девочке. – Ничего в жизни ты еще не увидела, не успела вырасти. Изверги, всех погубили, даже детей не пожалели. Их-то за что? Невинные они, святые и чистые! Как только ваш бог это допускает? Ангелов трогать нельзя, даже ваш бог не простит вам, – и добавила, подавив рыдания, – Если он не спит сейчас, если глаза его открыты.

– Я хочу умереть! – твердила Овсанна, как заклинание. – Я не хочу больше жить! Я устала мучиться, бояться! Пусть он убьет меня, но я никуда с ним не пойду. Не отпускайте меня, тикин Айкануш, прошу вас! Не оставляйте с ним! Лучше умереть! Я так хочу умереть!!! – как в бреду повторяла девочка, вцепившись изо всех сил в одежды женщины. – Лучше умереть! Это мое спасение.

Рыдая, они обнялись и больше не смотрели в сторону курда, не слыша его прызывов о спасении девочки. Да и какой ценой он смог бы спасти ее?

– Может ты и права, Овсанна-джан. Иная смерть лучше жизни. Что кому бог уготовил. Кисмет! (судьба).

Под крики и выстрелы они приблизились вместе с остальными к оврагу. У них под ногами лежали люди, корчась в предсмертных муках и конвульсиях, а среди них ползали маленькие дети, плача и протягивая руки к убитым родным. Скоро сверху на них будут сброшены другие.

Овсанна и тикин Айкануш, благодаря небольшой заминке – разговору с курдом Исмаилом, оказались в последнем ряду. Только сейчас девочка увидела и осознала весь ужас происходящего. Страшная картина во всей своей жуткой откровенности предстала перед ее глазами – мессиво из переплетенных людских тел и крови. Это затмевало все пережитое ранее. Затуманенный разум отказывался понимать совершенную жестокость.

В этот момент, одна из женщин с ребенком на руках, смогла увернуться от свистящих плетей и отбежала от толпы. Ее босые ноги, казалось, не по земле бежали, а по воздуху – так быстро мелькали они, унося от смерти свое дитя. Успела только добежать до гущи леса и, видя в нем спасение, цепляясь за ветки одной рукой, другой крепко держа свое дитя, уходила в глубь. Всадники направили на нее свои ружья, но высокий густой кустарник мешал прицелиться. Тогда один из них с винтовкой наперевес поскакал за ней. Легко и быстро догнал, она даже не успела подумать, что спаслась. Отправив за спину винтовку, он нагнулся, выхватил на скаку у нее из рук ребенка и, держа за тонкие ножки, размахнулся и изо всех сил ударил головкой о ближайшее дерево. Раздался отвратительный хруст разбитых костей. Женщина в ужасе остановилась – бежать ей было уже некуда, а главное, некого было спасать. Курд не захотел тратить на нее пули. Он не спеша вытащил длинный тонкий нож и раскромсал застывшее тело, словно проверяя наточенность лезвия. Окровавленная груда осталась на земле, а всадник развернул коня и поскакал к своим. Надо было скорее докончить начатую работу.

– Кес, кес! – подбадривали они сами себя. – Немного осталось гяуров! Быстрее закончим, быстрее домой поедем!

Они подталкивали людей винтовками и копытами лошадей, все более ссужая круг. На краю земли осталось чуть больше десяти человек. Крепко прижимала к себе девочку тикин Айкануш. Ни на секунду Овсанна не пожалела, что отказалась пойти с курдом, пусть даже ценой жизни. Разве у нее могла быть жизнь, лучшая, чем в отцовском доме? А другая ей и не нужна. Она не кричала, как остальные, не взывала к богу. Она уже поняла, что мир отвернулся от них и только до крови закусила губы. Слезы сами катились из глаз. Она не вытирала их, боясь разжать руки. Остались мгновения, отпущенные судьбой – ровно столько они продержались на осыпавшемся под ногами краю земли. Винтовки палили без остановки. Все перемешалось в воздухе – ржанье лошадей, вспышки пуль, крики и стон, запах пороха. Падая,тикин Айкануш успела развернуть девочку, отцепив от себя и подмяла ее своим грузным, полным телом. В ту же секунду пуля пробила ей ногу, затем живот, третья попала в грудь. Она не успела даже вскрикнуть.

Овражек полнился людьми – мертвыми, живыми и раненными. Он рос на глазах – все выше и выше. Когда все было закончено, он чуть-чуть не доходил до естественного уровня земли, колыхался и перекатывался, словно морские волны под устремленные ввысь стоны. Постреляв еще немного в гущу людей, всадники спешились, отвязали притороченные к седлам маленькие лопаты и нехотя работая, засыпали землей все еще копошащиеся, корчившиеся тела. Закончив, отряхнули руки, очистили лопаты и снова приторочили их к удобным седлам. Лошади в это время мирно поедали траву – еды здесь для них было достаточно. Всадники вскочили на коней и, переговариваясь, как ни в чем не бывало, ускакали. Под стоны убитых и раненных…

Кто вспомнит о них? Кто помянет их в своих молитвах? Их убивали, вырезая всю семью, сознательно прекращая род, чтобы не было продолжателей, чтобы не было кому вспомнить, поплакать или отомстить…

Из сотен тысяч чудом выживали единицы, не понимая, как это Всевышний им даровал жизнь? А может обрекал на еще большие мучения…

Придавленные мертвыми телами и засыпанные сверху землей, они не имели возможности выбраться, но пытались из последних сил. Земля колыхалась, как живая, исторгая из себя доносившиеся стоны.

Овсанна то теряла сознание, то приходила в себя на короткое время. В очередной раз, когда она пришла в себя, пытаясь открыть глаза – она поняла, что ее муки не кончились. Не было света, но страшнее всего была нехватка воздуха. Она задыхалась, открывая как рыба рот. Со всех сторон ее придавливали чьи-то руки, ноги, головы, а сверху боком на ней лежала мертвая тикин Айкануш. Она заслонила собой девочку от турецкой пули, но неужели бедная женщина спасла ее, чтобы здесь, под тяжестью тел, она опять мучилась, задыхаясь? Чтобы не имея возможности выбраться отсюда, осталась умирать в общей могиле, сознавая свою смерть?

-Нет, нет, я должна выбраться отсюда! –кричала ее душа.- Я уже научилась бороться с судьбой. Боже, помоги мне, дай мне силы! Я раньше молила тебя о смерти, но не о такой, не здесь, не сейчас! Я не хочу умирать среди живых, в этой страшной могиле! Нет! Нет! Только не о такой смерти я просила тебя!

Девочка попыталась сдвинуть тело тикин Айкануш, но женщина уже ничем не могла ей помочь. Овсанне только удалось сдвинуть чуточку вверх лежавшую у нее на лице руку женщины. В легкие попал живительный кислород. С левой стороны на ней лежали чьи-то ноги. Овсанна с трудом протянула пальцы руки и ущипнула их – вдруг человек живой. Может они месте, помогая друг другу, выбрались бы… От стонов, доносившихся снизу можно было обезуметь. Но все, кто лежал сверху были расстреляны дважды – когда падали и в последний миг, перед тем, как были забросаны сверху землей. В них уже солдаты стреляли не жалея патрон. Нижние, если и останутся в живых – не смогут выбраться, придавленные многими рядами мертвых, только еще больше помучаются перед смертью. Несколько пуль вошло в тело тикин Айкануш. Она и после смерти стала щитом для Овсанны, бесчувственно принимая куски свинца, отпущенного на двоих. Сейчас она своей массой придавливала живую девочку, не давая ей возможности выбраться. Из спасительного щита она превращалась в могильную плиту. – Я не выберусь отсюда. Так и умру. – ее руки, выискивая крохотные пространства между телами, тянулись друг к другу. Обеими руками было бы легче сделать что-то.

На голове лежала полная рука тикин Айкануш. С трудом девочке удалось повернуть голову – и рука соскользнула. Но не успела она обрадоваться, как ком земли попал ей в лицо, в глаза, в рот. Она зажмурилась, заморгала глазами, выплевывая хрустящий на зубах песок.

– Неужели мне суждено остаться здесь? У меня нет сил сопротивляться. Сколько я могу мучиться?

Продолжала осыпаться земля, попадая в образовавшиеся от движений тела новые щели. Сквозь мертвые тела кое-где виднелись полоски света. Значит она лежит близко к земле. Спасительная мысль заставила ее кончиками пальцев царапать землю. Полоска света сверху становилась шире.

– Мало земли набросали. – подумала она. – Мне надо только из-под тикин Айкануш выбраться. Потом будет легче. – успокаивала она сама себя, продолжая шевелить руками. С ногами ей было сложнее. Они онемели и она их почти не чувствовала. В отчаянии, Овсанна, насколько хватало сил оттолкнулась и приподняла голову. Совсем немного, но и этого было достаточно, чтобы расступилась от движения земля. Моргая глазами, она увидела кусочек неба и пролетающую над ней птицу.

– Ах, какая ты счастливая. –позавидовала девочка. -Ты летаешь…

Она скосила глаза. Судя по всему, сверху на ней лежала только одна женщина. Но после последнего толчка у Овсанны уже не было больше сил. В изнеможении она смотрела в небо. Теплые солнечные лучи, проникая в едва видимые дырочки, согревали и радовали ее своим светом. – Ах, если бы я не была такой слабой. Но я столько дней ничего не ела, а сейчас хочу пить. Хоть бы глоток воды… Чистой, прохладной…Мне было бы легче. В этот момент, она не сразу поняла, но явно почувствовала, что от движения на дне оврага под ней осели тела. И в тот же миг тело тикин Айкануш ушло вправо, а на нее перекатилось, слегка задевая, тело другой женщины, которая до этого лежала сверху, придавливая их обеих.

Девочке стало легче дышать. Теперь на ней сверху были только чьи-то конечности, которые уже почти не давили своей тяжестью. В ногах появилось покалывание, словно мурашики забегали, покусывая ее бесчувственную кожу. Она подождала мгновение, едва сдерживая нетерпение, а потом осторожно, не торопясь, боясь сделать неаккуратное движение, стала выбираться из общей могилы, выползая на землю, вся в чужой крови – густой, тягучей. От отвращения к самой себе, к грязному телу, платью, ко всему увиденному и пережитому ее стошнило. Снизу, как из ада доносились людские стоны.

-О боже, им надо помочь. Но как? Я сама едва выползла… Опять послышался стон. Забыв о себе, волоча одеревеневшую ногу, девочка вновь побрела к краю оврага, к своей едва не ставшей могиле – туда, откуда были слышны раздирающие душу крики. Овсанна пыталась передвинуть, перевернуть одно, другое тело, но они не поддавались ее слабым рукам, тем более, что девочка стояла на самом краю земли. Встать вновь на тела, сознавая, что под тобой живые люди, она не могла. Ей было страшно, но еще больше хотелось помочь тем, кому может быть еще нужна ее помощь. Она стала искать опору для ног, но стоило ей только встать, как она тут же соскользнула, не удержав равновесия и упала опять на мертвые тела.

– Нет, нет, я не могу! –закричала она.- Я больше не могу! Ах, тикин Айкануш, вы уже не мучаетесь, а меня опять мой бог отверг, обрекая на новые мучения. Зачем он мне дарует такую безрадостную жизнь? Господи, сколько было убито людей, неужели не нашлось одной пули для меня? Чем я хуже их? Сколько же мне можно все это терпеть? – рыдала она, и, помогая себе руками, выползла на изумрудную траву. Не оглядываясь, она уходила от проклятого места, еле волоча затекшую ногу.

Вокруг было удивительно тихо. До родника было недалеко. Сюда, к этим камням, она больше не вернется. Она шла, едва переставляя ноги. Силы уходили с каждым шагом, которые и так давались невероятными усилиями. В забытие она опустилась на колени и цепляясь за кусты, кустарники, траву руками, помогая себе здоровой ногой, поползла. Родник был совсем рядом, уже даже земля вокруг была влажной. Девочка заставила себя встать и прислонилась к дереву. Было видно и даже слышно журчание чистой и такой желанной студенной воды. Оставалось совсем чуть-чуть. Она должна дойти, а иначе зачем выбралась на свет из-под земли? Овсанна с плачем потянула свою больную ногу, стараясь поменьше на нее опираться.

Вскоре, ее руки с дрожью дотронулись до бьющегося из земли ключа, который прозрачными пузырьками воздуха и прохладой воды успокаивал ее уставшее тело. Девочка опустилась на корточки, потом на коленки и стала пить, набирая воду губами, как это делают животные. Холодная как лед вода обжигала горло. От усталости и пережитого хотелось спать, чтобы хоть на время забыться. Слипались грязные веки, опускались отяжелевшие ресницы, но чужая кровь на теле не давала возможности расслабиться. Она заставила себя сесть на корточки и умыться, смыть кровь и землю с лица. На ноги было страшно смотреть – отросли ногти на пальцах, впиваясь в кожу, под ними скопилась черная масса. Тонкой палочкой кое-как вычистила все. Оторвала от подола платья лоскуток и перевязала им волосы на затылке.

Что делать дальше? Мысли путались, не давая возможности забыться от пережитого. Девочка поползла к дороге. Вспомнила про платок, который ей дала Айдын-ханум, но не захотела возвращаться.

На дороге никого не было. Может мир рухнул, может жизнь на земле кончилась? Да и как можно жить после всего перенесенного? Почему миром правят насилие и жестокость и разве имеет право называть себя человеком тот, кто хоронит живых людей? Ведь жизнь человека столь хрупкая и беззащитная. Где справедливость?

Присев на камни, она спиной облокотилась о дерево, растущее рядом. Глаза закрылись от усталости и Овсанна задремала. От голода и слабости все чаще в последние дни хотелось спать. Вскоре ее разбудил равномерный стук лошадинных копыт. По дороге на гнедом жеребце скакал мужчина в шапке на голове. Недалеким воспоминанием были те, кто на лощадях подталкивали их всех к яме, чтобы не копать могилы и одной пулей убивать двоих.

– Может и он такой же? – подумала девочка. –Он убъет меня. Зачем я ему? Нет, не окликну.

Но пустой желудок противился: «А вдруг у него в хуржине еда?»

Это мысль обожгла, заглушая все остальные чувства. Она представила, что в мешке трется о бока лошади хлеб, что фрукты и овощи там лежат вперемежку, а рядом примостилась ароматная головка сыра…

– Пускай лучше убъет, но только даст поесть. А если и убъет – мои мучения прекратятся. – Она уже не могла остановить себя.

– Ходжа-эфенди! Ходжа-эфенди! – девочка удивилась своему голосу, словно и не она звала. Голос был такой тихий, дрожащий. Перестук лошадинных копыт заглушил его и всадник, не услышав, проскакал мимо. Овсанна с отчаянием опустила руки на колени. Как ей хотелось, чтобы по дороге проехал фаэтон, какой был у отца, а в нем сидела женщина. Она, конечно бы, услышала детский голос и обернулась, чтобы забрать с собой. Женщины добрые. Вид оборванной и голодной девочки вызвал бы у нее сочувствие.

Но на дороге никого не было. Только тихо шелестели листья. Буйство весенней поры ощущалось повсюду. Кусты, трава, деревья – все было окрашено изумрудной краской весны. Но свое главное предначертание они не выполняли- их нельзя было кушать. – Для чего бог их создал? – спрашивала она себя. – Они же невкусные. Почему бог не подумал о голодных детях, почему не создал все вокруг съедобным?

Она перепробовала все, грызла ветки, ела листья, но от горечи и боли ее всю скручивало и рвало. Она говорила себе, что больше не возьмет в рот никогда эту гадость, но затем все начиналось сначало.

– Ну почему сейчас не осень или хотя бы лето? Тогда были бы ягоды, фрукты или орехи. Ах, как можно было бы полакомиться! Из пахучих и ароматных ягод мэцмама варила сиропы в медных котлах. А из яблок и персиков – варенье. Ах, хоть бы одно яблочко… Я съела бы сейчас все те кожурки, которые срезали с фруктов и давали курам. По утрам мэцмама складывала для меня в тонкий лаваш кусочки сыра, мяса и зелень. А еще я любила макать лаваш в мед. Я всегда торопилась донести скорее до рта, чтобы не накапать на скатерть и чувствовала взгляд мамы, которая словно говорила мне: «Овсанна, девочка моя, старайся есть аккуратно». А я в эти минуты думала – «Интересно, а когда подрастет мой маленький братик, мама тоже ему будет это говорить или будет все прощать? Он будет ронять сладкие, тягучие капли на белую скатерть, а все вокруг будут смотреть на него и улыбаться».

Она вновь предалась сладостным воспоминаниям и потому не сразу услышала шум на дороге. На старой телеге, запряженной такой же старенькой лошадкой, ехал мужчина. Неторопливо перебирая поводья и понукая кобылу, он поравнялся с девочкой. Не смотрел по сторонам, потому и не увидел ее сбоку на обочине. Овсанна протягивала к нему руки и насколько хватало сил звала его, уже больше ни о чем не думая.

Он проехал мимо, но услышав странный звук, стал оглядываться. А Овсанна, увидев, что телега уже проехала мимо, закрыла лицо руками и уткнулась локтями в коленки. Мужчина остановил лошадь, дав возможность тощей кобыле пощипать пыльную придорожную траву, подошел к девочке.

– Эй, ты кто? – спросил он по-турецки.

Она отняла руки от лица и с безучастным видом смотрела на него.

– Вы убьете меня?

– Ты кто? – повторил он свой вопрос.

Я… – она не знала, что сказать. – Я девочка. Я хочу есть.

– Откуда ты? Как звать?

Овсанна молчала. Что она могла сказать? Да и что от этого изменится? Но все-таки решила выдать себя за турчанку. Может так будет лучше?

– Меня зовут Айдан. – сказала первое пришедщее на ум имя. Вспомнила Айдан-ханум. Свое назвать побоялась.

– Как ты попала сюда? Где твои родители?

– Нет у меня родителей. Умерли. Я одна осталась. – Зачем-то показала свои разбитые коленки. – Вот шла и падала. Есть хочу.

Но мужчина уже не слушал ее. Он отвернулся и пошел к лошади. Взял в руки поводья и залез на телегу.

– Наверное, он понял кто я, Сейчас уедет. Зачем я ему, обуза? Хорошо хоть не убил. – она больше и не смотрела в его сторону. Ждала, что вот-вот раздастся стук копыт и телега медленно покатит дальше.

– Ну что ты сидишь? Давай скорее залезай! – услышала она его раздраженный голос.

Овсанна даже не успела обрадоваться, едва опираясь на правую ногу побрела к телеге. Сильные мужские руки подхватили легкое, как перышко истощенное тело и без труда посадили ее сзади на телегу.
– Так я попала в дом курда Онасуан-оглы. – продолжала свой рассказ Овсанна. – Почти год прожила у него. Хорошо, плохо, но у меня была циновка, на которой я спала и еда, которую давали мне хозяева. У них был маленький ребенок – мальчик Азал. Я к нему привязалась, словно это был мой родной брат. Его смех, улыбка, маленькие смуглые ручонки, которые он ко мне тянул, были наградой за труд и муки, что мне пришлось пережить. Он был болезненный мальчик. Ночами плохо спал и я качала его, напевая тихонечко те песни, которые мне пела мама. Других ведь я и не знала. Боялась, что его родители узнают или догадаются, что я армянка и убьют или продадут, поэтому я мало говорила в доме, больше слушала. Через несколько месяцев, после того, как я попала в их дом, уже начала с ними говорить на их языке. Я старалась выучить больше и лучше, чтобы все постепенно забыли и не задумывались – кто я и откуда. Даже про себя мысленно не говорила на армянском – вдруг не замечу и произнесу слово вслух. Но мой язык скучал по родным словами я была благодарна маленькому Азалу, что хоть ночами могла с ним говорить. Мальчик, когда не болел, был озорным и веселым. Мы часто уходили с ним гулять далеко от дома. Тогда, в те редкие часы и минуты я была счастлива. Мы собирали и ели ягоды – малину, ежевику. Но однажды, словно гром грянул в безоблачном небе – маленький Азал, видимо желая обрадовать меня тем, что научился говорить, стал нараспев лепетать слова одной армянской песни, из тех, что я ему пела. От неожиданности я чуть было не уронила его. До этого он ничего не говорил, только смешно, по-детски тянул отдельные звуки, а тут… Холод сковал меня от страха, что кто-то услышит, догадается и тогда… Я слишком хорошо помнила и представляла себе, что может быть тогда. После этого я больше не пела и не говорила с ним по армянски. Даже в те редкие свободные минуты, когда я не работала, я отгоняла от себя, как назойливую муху далекие воспоминания и красивые грустные армянские песни. Прошлое казалось сном. Я не могла позволить себе вспоминать о нем. Я должна была его забыть, если хотела жить, хотя бы так, как жила в доме курда.

Однажды, а этот день я запомнила хорошо, Онасуан-оглы принес много рыбы и я до ночи сидела и чистила ее. Скользкая, она постоянно выскакивала из рук, а острые как нож плавники резали пальцы. Пока чистила, не видела своих порезов – моя кровь смешивалась с кровью рыбы. Только когда помыла – увидела, что все пальцы были в мелких царапинах. Они ныли, причиняя мне боль. Но еще предстояло пересыпать рыбу солью, чтобы она до утра не пропала. Я представляла, что меня ожидает, но жаловаться все равно было некому. Жена Онасуана – Зюбейды-ханым забрала ребенка, чтобы он мне не мешал работать. Она пела ему песни, но он надрывно кричал и рвался из материнских рук ко мне. Он уже привык к тому, что я укладываю его спать и потому просился от матери ко мне. Она разозлилась и шлепнула его. От боли и обиды, маленький расплакался еще пуще. Зюбейда, обратив ко мне свое злое лицо, прошипела:

– Что ты так долго возишься? Давно бы закончила, если бы не ленилась! Не видишь, ребенок плачет? Быстрее давай!

Малыш плакал, закатывась. Я уже забыла про свои порезанные руки и только слышала его плач. Не глядя насыпала соль на рыбу и погрузила руки, чтобы быстрее перемешать, закончить работу и подойти успокоить Азала. Невыносимая боль пронзила меня и я не выдержала, закричала. Зюбейда, не понимая, что же случилось, лишь злобно смотрела на меня.

– Ты что кричишь? Мало того, что он орет? До утра что ли собираешься сидеть возле рыбы? Лентяйка вонючая!

Я не посмела ответить, лишь закусывала до крови губы, а руками перемешивала эту проклятую рыбу. С каким блаженством потом опустила руки в чистую воду. Боль сразу отпустила, только чуточку покалывали ранки. Все убрала, кишки бросила собакам. Они слизывали кровь и аппетитно чавкали. Их хозяева не часто баловали такой едой, как, впрочем и меня.

Вообще, Зюбейда- ханым ко мне относилась лучше, чем Онасуан-оглы, но в минуты гнева становилась сущим дьяволом, способная избить меня до полусмерти. Я старалась быстро делать любую работу, чтобы она не изливала свою злобу на мне. Кастрюли и тазы блестели, начищенные песком и глиной, пол был подметен, но когда ей хотелось покричать, она могла придумать любой предлог, и даже не сумев уложить спать своего ребенка, в этом обвиняла меня.

Маленький Азал, едва я взяла его на руки, успокоился, прижался ко мне, положил головку на плечо и глубоко вздохнув, сразу же уснул.

Так проходили мои дни. Единственным утешением был Азал. Я настолько привыкла к нему, что не представляла свою жизнь без него. Когда он болел, я не спала ночей, сидя с ним и плача от жалости. Он стал родным мне человеком. Пусть по-детски, но он любил меня и этой любовью платил за мою работу, за бессонные ночи, за душевное опустошение, которое не проходило.

Скоро я увидела, что хозяйка начала полнеть. Она ничего мне не говорила, но я поняла, что в доме скоро будет еще один ребенок. Я вспомнила, как радовалась, когда узнала, что у меня родился братик. Но здесь, в чужом доме я понимала, что вся тяжесть ляжет на меня. Едва успевала и без этого, но что будет, когда детей будет двое?

Живот у нее раздувался, как шар. Она стала неповоротливой, перестала заниматься той мелочной домашней работой, которую иногда делала с тех пор, как в их доме появилась я. Маленький Азал все так же плохо спал, капризничал. Да еще Онасуан-оглы каждый раз проходя мимо меня, норовил то ущипнуть, то обнять. В этот момент я страшилась больше всего его глаз. Они становились щелочками и масляно блестели. У него противно дрожали руки. Меня тошнило от зловония из его рта, я отварачивалась, стараясь убежать, но он выискивал минуты, когда жены не было рядом и, возвышаясь громадой роста, шел ко мне, облизывая свои красные полные губы. От страха я немела. Нередко в такие минуты появлялась, переваливаясь с ноги на ногу его жена. Тогда он приторно хихикал и не стесняясь меня начинал заигрывать с женой. Та, сердито ворча, отмахивалась, понимая причину подхалимства. Не раз я слышала,как она на него кричала. Он утихомиривался, но через день, два все повторялось снова. Однажды я занесла в дом цыпленка и смотрела, как сидя на циновке Азал радостно повизгивает от удовольствия. Его мать вышла нарвать зелени. Хозяин ввалился в комнату с красными от возбуждения глазами и невзирая на то, что его сын испугался и начал кричать и плакать, он повалил меня на пол и стал целовать. Я едва не задохнулась от зловония. С трудом вытащила руку и стукнула по лицу, вложив в удар всю свою обиду и ненависть. В ту же секунду в дверь вошла хозяйка с пучком зелени в руках. Увидев мои растрепанные волосы и пылающую щеку мужа, она, переваливаясь, подошла и наорала на меня, а потом и на мужа. От ее крика еще больше расплакался Азал. Тяжелый кулак Зюбейды опустился на мою голову.

– Паршивка! Что ты себе позволяешь? Мала еще заигрывать с мужчинами! Я продам тебя, распутная девка, продам черному хромому старику! Посмотрим, угодишь ли ты его сластолюбию? А он с радостью купит тебя! – она рассмеялась мне в лицо. – Купит и хорошо мне заплатит. Он ведь любит таких молоденьких. Только ты недолго проживешь у него. А, испугалась? Чего стоишь? Не слышишь, как орет этот ублюдок? Иди, успокой его!

Я схватила ребенка и выбежала. Следом она вышвырнула цыпленка. Она знала, чем меня можно напугать. Я очень боялась хромого старика с большим горбом на боку. Один его вид отпугивал от него всех людей. Даже соседки с ним здоровались издали и меняли дорогу, чтобы не проходить рядом.

– Шайтан идет, шайтан. – шепот перекатывался по заборам и дворам. Людские языки говорили, что он болеет какой-то страшной неизлечимой болезнью – оттого все, кто попадал в его дом скоро умирали. Но у него были деньги, и похоронив очередную жену, он без труда находил новую. Чего не купишь за деньги?

Я понимала, что хозяйка меня не продаст. Разве она при ее лени и неповоротливости справится с хозяйством? Но все равно боясь одного только обещания продать, я молчала и готова была работать ночами, лишь бы меня не пугали этим горбатым. В горле стоял ком от жалости к себе. Только малыш понимал меня и гладил ручонками мои волосы, но потом начинал реветь вместе со мной.

Но на этом мои мучения не кончились. Хозяйка почти не выходила из дома и я старалась быть все время возле нее, чтобы не попадаться на глаза ее мужу. Уже совсем скоро должен был родиться ребенок. В дом приходили и уходили женщины, а я подавала им, убирала, мыла и готовила. На мне всегда висел Азал. Цепляясь ручонками за шею, как обезьянка или уцепившись за подол платья, он медленно перебирал ножками, мешая побыстрее выполнить очередную работу.

Как-то рано утром прибежала соседка и причитая поведала о том, что творится вокруг. С равнины к нам в горы поднялись пастухи, перегоняя свои отары. Один из них заболел и к утру следующего дня умер в бреду, с высокой температурой и со страшными мучениями. В доме, где он умер, через несколько дней заболели дети, потом взрослые. Какие только снадобья им не приносили – все было тщетно. Следом, по очереди заболели еще несколько семей. Умирали целыми домами.

– Аллах отвернулся от нас, он проклял нас! Он послал смерть на наши головы! Надо всем уходить, иначе умрем мы тут! – кричала наша соседка, раздирая себе в кровь щеки. – Моя дочь тоже заболела. Лежит и горит вся. Я боюсь подойти к ней. Все равно умрет – никто не выживает. Почему аллах ее захотел забрать, посему никого не пожалеет? В чем мы провинились? Ты не знаешь, Зюбейда? – она еще долго охала, пугая всех страшными подробностями, не торопясь домой, где лежала больная дочь.

Больше она не приходила, а мы вскоре узнали, что ее дочь умерла, а следом и она сама. Смерть косила всех подряд, без разбору – детей, стариков, здоровых и крепких мужчин. Хоронить не успевали, да и некому было. Кто был в состоянии уйти – уходили, забрав с собой все, что могли унести. Оставляли дома и даже больных. Боялись ухаживать за ними, понимая полную бесполезность. Перед страхом смерти матери и отцы оставляли умирать своих заболевших детей одних, а сами убегали в надежде спастись вместе с другими детьми. Но смерть догоняла их на дорогах, где они, впав в беспамятство, падая, покрывали предгорья своими полуживыми телами.

Зюбейда усердно молилась, свято веря, что женщина, которая носит под сердцем ребенка, не должна быть подвластна проклятой болезни и аллах убережет ее от когтей смерти.

Но видно всевышний не услышал ее молитв и вскоре она тоже слегла. От высокой температуры ее знобило днем и ночью. На щеках появился яркий румянец, она часто рвала и все время просила пить. Я слышала, как стучали ее зубы о кружку. Вода стекала по подбородку на грудь.

Она понимала, что это конец и то прижимала к себе ребенка, то отталкивала, а он заходился в плаче от столь непривычной и обильной любви матери.

Роды у нее начались вечером. Тогда я не совсем понимала, почему она сунула мне сына в руки и вытолкала нас в хлев. Я постелила на пол сухую солому и уложила спать ребенка. Сама не могла заснуть от ее криков, да к тому же среди ночи проснулся и стал плакать Азал. Я качала его на руках, но он продолжал капризничать, у него поднялась температура, он весь горел. Я укрыла его, прижала к себе, а он все равно дрожал и жалобно плакал. Я приносила ему воду. Он с жадностью пил, но тут же рвал. Всю ночь под крики его матери я успокаивала маленького Азала. Жалость к мальчику и желание хоть его уберечь от смерти, заставляли меня быть с ним, несмотря на то, что мои глаза закрывались от усталости и слабости. Но уже к утру он меня не узнавал. Он медленно угасал, с каждым часом силы покидали его. С ослабевшим малышом на руках я вошла к хозяйке. Она лежала без движений, А возле нее на окровавленных тряпках покоилось тельце ребенка, больше похожее на щенка с неестественно большой головой и скрюченными тонкими ручками и ножками. Он был мертв. Я испугалась, что и Зюбейда тоже умерла и, подбежав к ней, стала трясти.

– Паршивка, что ты делаешь? – прошипел чей-то чужой незнакомый голос. – Пить, дай мне пить. – едва прошептали ее бледные непослушные губы.-Мне плохо, жарко...пить...

– Бедная женщина. – подумала я, забыв вмиг все обиды и побои. –Что с ней стало за одну ночь! У нее нет даже сил говорить.Я приготовлю еду, подогрею ей молоко. Как я хотела помочь ей, лишь бы только она осталась жива, но маленький Азал стонал на моих руках, не открывая прозрачных век и на малейшее движение моих рук он отзывался протяжным стоном. Я так и сидела не двигаясь, пока он у меня на руках не умер. Следом умерла его мать.

Бог опять сохранил мне жизнь. Не для того ли, чтобы продолжить мои мучения? Опять мне предстояло скитаться по дорогам, умирая от голода. Неужели есть счастливые люди, которым не надо думать зачем они живут? Как это страшно- засыпать вечером, думая, что это конец, а утром вновь воскресать для новых страданий! Что же мне было делать? Оставаться здесь? Но жизнь замерла – не было ни людей, ни дыма. В живых оставались несколько человек, да кошки с собаками, истошно воющие от голода. Казалось, злой дух Аримана витает над дворами, выискивая себе новые жертвы. Я видела повсюду трупы – они валялись незахороненные, как и год назад. Все это мне напоминало те события, которые я сама пережила весной прошлого года, с той лишь разницей, что тогда люди умирали от рук человека, а здесь всех без разбора косила болезнь. Я боялась выйти во двор. Сутки не брала в рот ни крошки хлеба. Сидела отрешенно возле мертвых. Смерть Азала, конечно же потрясла меня больше всего. Я переживала, что не смогла спасти его. Я знала, что как бы не сложилась моя жизнь, я всегда буду мысленно возвращаться к нему, малышу, подарившего мне свою привязанность и детскую чистую любовь.

Мне предстояло начинать все снова. Но где? Как? Одиночество опять распахивало свои мрачные объятья. Я не заметила как вошел Онасуан-оглы. Просто почувствовала тяжелый, пронизывающий взгляд в спину. Даже воздух в доме стал напряженным. Я не повернула голову, зная точно кого увижу. Эти несколько дней его не было дома. Испугавшись мора, косившего всех подряд, он убежал, наверное в горы, бросив беременную жену и ребенка. Я не любила этого человека, но в ту минуту была рада его приходу. Я считала, что он похоронит их, чтобы они не разложились, как те многие, распространяя ужасное зловоние вокруг. Мне не под силу было похоронить всех троих.

Я ждала, надеялась, что он сам первый заговорит, а я только отвечая на вопросы расскажу все как было – как они заболели, как умирали у меня на глазах, на руках. Я, словно христианский священник приняла их последний вздох. Первой начинать разговор я не решалась. Все думала – рассказать ему о том, как они мучились или же смягчить случившееся, не причиняя лишнюю боль?

Проходили минуты, длинные, как сама жизнь, а он все не подходил. Потом я услышала странное сопение. «Плачет» – подумала я и повернула голову.

Он стоял за моей спиной и дрожал. Но глаза его горели алым пламенем. Они смотрели, пронизывая, но не на родных ему людей – жену и сына, нет, они испепеляли и рвали на куски меня. Это были глаза голодного мужчины. Он еле сдерживал себя. Казалось, что он готов был в прыжке схватить свою добычу, от нетерпения у него подкашивались колени. Нас разделяло мгновение. Я понимала, что это конец, но уже не могла больше противиться. Меня обвалакивало полное безразличие и нечеловеческая усталость. Я видела только смерть людей, умирающих на моих глазах – родных, чужих и никакого просвета – темнота, темнота, сплошной мрак.

Онасуан-оглы был как ненасытный зверь, даже слюна показалась на его мясистых, толстых, красных губах. Разве он не видел мертвых? Неужели даже их присутствие его не остановливало?
Давид увидел, как Овсанна сжимала руки, а ее округлые ногти впивались в кожу. Не просто ей было вновь пережить моменты ужаса, но слово за словом, рассказ облегчал ее душу, очищал от боли и страха, от нанесенной в детстве психологической травмы, от выпавшей сполна на ее долю человеческой жестокости,. Ей надо было освободиться от кошмара, который мучил ее всю жизнь. И она говорила, вспоминала даже самые малые, незначительные эпизоды, чтобы таким образом очиститься от них, выбросить их все без остатка, посмотреть другими глазами в будущее.
...Человеческий ребенок – самое слабое и беззащитное существо из всех рождаемых на земле. Что он может сделать, чтобы защитить себя от здорового, крепкого мужчины, к тому же жаждущего ее? Онасуан-оглы схватил ее, легкую, как осенний лист, едва дышащую. Сколько бессловесной мольбы было в ее синих, чистых, омытых слезами глазах, похожих на сапфиры? Но разве он мог это видеть, если даже не видел еще теплые, неостывшие трупы в доме? Он прижимал ее к себе, целовал, оставляя на лице следы от мокрых, слюнявых губ. Она пыталась оттолкнуть его, но прикосновение ее слабых рук возбуждало его еще больше. Наконец-то он получил желаемое и теперь ничто не могло помешать ему. В нетерпении он рвал на ней старые одежды жены, которые она донашивала. Ветхая ткань легко рвалась под его руками. Ее маленькие, белые плечики с треугольной ямочкой возле шеи были оголены и жадные губы и зубы его впивались в них. Руки, словно канаты крепко держали ее, не давая никакой возможности даже шевельнуться. С закрытыми глазами она медленно умирала. Уже в который раз за свою маленькую жизнь? Как ей хотелось, чтобы душа отлетела в иной мир, чтобы она больше не чувствовала его дыхания, не ощущала прикосновения волосатых и грязных рук, липких и зыбучих поцелуев.

Его тело раскалялось от внутренних распирающих желаний. Тягучая, обвалакивающая жара давила на нее. Она задыхалась под его могучим телом.

– Мне плохо…Голова…Я горю… Жарко, жарко… – она шептала еле слышно, но Онасуан чутко уловил сказанное и, замерев, спросил едва переводя дыхание:

– Жарко? Ты сказала, что тебе жарко? Ты горишь? А, ты тоже заболела? От них заразилась и мне не говоришь, хочешь моей смерти? Отвечай, паршивка! Значить и ты скоро умрешь! А я не хочу, слышишь, прочь от меня! Не прикасайся, не смей прикасаться ко мне! Паршивка заразная! Шайтан попутал меня, когда я подобрал тебя на дороге! Думаешь, я не знаю, кто ты! Вошла в мой дом, а теперь хочешь моей смерти! Все несчастья в доме моем из- за тебя! Христианское отродье! Чудовище! Исчадие ада! – он дико закричал, отбросив ее от себя – полуголую, обессиленную и не глядя, выскочил за дверь.
Овсанна долго лежала без движений, прислушиваясь к тишине. Он убежал, испугался, что может заразиться от нее. Значит у нее жар и она тоже умрет? Ну что ж это было бы избавлением. Помучается еще день-два, как они все и уйдет в другой мир, где нет боли и унижения, страха и отчаяния, где нет одиночества. Там вечное спокойствие – голубая прозрачная тишина.

Проходило время, но вместо нарастяющего жара она почувствовала, что отступает головная боль. Ей захотелось встать, походить, размять руки, ноги. Одежда, которую он разорвал, висела клочьями. Она развязала веревку, которая поддерживала на теле уцелевшие куски платья и они бесшумно упали к ее ногам.

Овсанна подошла к сундуку, в котором лежали вещи хозяйки. Вытащила и одела одно. Она ни разу не видела его на Зюбейде, видно та берегла его для особых случаев. Теплое, мягкое оно облегло ее фигурку, согревая и лаская тело. Овсанне не было стыдно, хотя она понимала, что чужое брать – грех. Но Онасуан-оглы порвал ее единственное платье, поэтому она взяла другое. Вместо того. Перед всевышним ее совесть была чиста. Только не было в ней от этого ни радости, ни печали. Теперь она все принимала так, как есть, стараясь ни о чем другом не и думать. Господь вложил в ее уста спасительные слова, значит он не забыл о ней, значит ее смерть не нужна ему. Хотя чем она выделяется среди остальных сотен тысяч соплеменников, чья жизнь ломалась, как тонкая щепка, чья кровь ручьями вливалась в реки, придавая им отвратительный красноватый оттенок, чьи кости жуткими белоснежными горами возвышались без намека на обычное захоронение. Чем она была лучше их? Как она сумела уцелеть в этом перемалывающем человеческие судьбы жернове? Страшными путями, извилистыми дорогами ада шла она, минуя все испытания, видя низменные пороки человечества. Всевышний, казалось, доводил ее до последней черты возможного, а потом вдруг прикрывал своей десницей, спасал от насилия и поругания, от холода и голода, пуль и плетей, страха и полнейшего отчаяния. Но раз вновь божьей милостью ей была дарована жизнь, значит она будет жить, выберется из этого временного пристанища, найдет свою дорогу и уйдет отсюда навсегда. Может ей даже повезет и она найдет родных или знакомых, случайно уцелевших в кровавой мясорубке судеб. Кто знает? Она знала только одно- повторись все сначала – она опять будет молить бога о смерти. Но сейчас жажда жизни и светлый лучик надежды придавали ей силу... Овсанна ненадолго замолчала, устремив взгляд в глубь пространства, в безнадежно-черное прошлое, в то далекое детство, которое у нее украли. Все было покрыто пылью истории и не хотелось ворошить ее, чтобы не задохнуться, чтобы не мучиться от тупой, ноющей боли слева под грудью.

Давид почувствовал ее состояние. Рассказывая, она, как и Канид-ага словно все пережила заново. Прошлое, в которое не так просто было возвращаться даже мысленно, как пожухлая трава отдавал запахом замшелости и плесени.
Она продолжила рассказ:

– После того, как я покинула дом Онасуан-оглы и блуждала по дорогам в поисках пищи, я однажды услышала запах свежего хлеба. Я побежала на этот запах. Проезжала арба и словно солнечные лучи, от нее исходил, отражаясь аромат хлеба. Я обезумела, я бежала, протягивя руки. Споткнулась и упала. Видно потеряла сознание, потому что не помню, как очутилась в фаэтоне. Когда пришла в себя, поняла, что еду, но уже не было того запаха, который чуть не свел меня с ума. Куда же я ехала, с кем? Это не волновало меня. Там не было хлеба, а я теряла рассудок от голода. Не хотела даже открывать глаза – что хорошего я могла ждать от жизни? Колеса, прокатываясь по ухабам и камням, заставляли меня поминутно трястись и вздрагивать. Глаза открыла только услышав совершенно незнакомую речь. Двое мужчин, увидев, что я пришла в себя, наклонились надо мной и что-то негромко спрашивали. Я не понимала их, молчала, рассматривая странную одежду, темные, высокие шляпы. Единственное, что я могла сразу определить - они не собирались меня убивать. Тогда, набравшись храбрости, я попросила есть. Они не понимали меня, но думаю, мой изможденный вид лучше всего объяснил им что я хочу. Один из них вытащил дорожную черную сумку, а из нее хлеб, сыр, яблоки. Что было со мной!!! Я не могла сдержать себя и руками голодного зверя я хватала и заталкивала в рот еду, но они отобрали у меня хлеб и стали давать небольшими кусочками, показывая знаками, что всю еду они отдадут мне. Теперь мне действительно было все равно –куда меня везут и зачем. Мы ехали долго, часто останавливались. Мужчины выходили и снова возвращались, а я дрожала от мысли, что вновь останусь одна. Через несколько дней мы приехали в Истамбул. Это единственное, что я поняла из их слов. Сытными глазами смотрела я на красивый город. И он мне показался сказочным замком, утопающим в виноградниках и цветах. Высокие многоэтажные дома, широкие улицы, мечети и церкви – все удивляло и радовало меня. Потом, уже живя в Истамбуле, я привыкла ко всему. В тот день мы подъехали к небольшому дому, окруженному высокой решеткой. Мужчины вышли из фаэтона, но на этот раз они взяли и меня с собой.

На крыльце нас встречала женщина со строгим незакрытым лицом. Она разговаривала с мужчинами, не сводя с меня глаз, а потом подошла, взяла за руку и завела в дом. Больше я никогда не видела тех людей, которые привезли меня сюда. Пусть бог наградит их за доброту. Я часто у него прошу для них эту милость.

Итак, я вошла в дом. Со мной разговаривали на турецком, на курдском, на арабском, но я молчала и только когда услышала вопрос на армянском языке – то села на пол и стала плакать.

Меня искупали, накормили горячим обедом, дали чистую одежду. Я все делала, как во сне, так до конца и не понимая – куда же я попала? А попала я в сиротский дом. У многих обитателей этого дома, как и у меня, никого не было. Но здесь были не только армянские дети. Сюда подбрасывали незаконорожденных детей турки, были и девочки-гречанки, болгарки, албанки. Многие попадали в приют в таком возрасте, когда не помнили ни своих имен, ни имен родителей. Здесь они начинали новую жизнь, а воспитатели-миссионеры постарались заменить им родных. Так я и жила в приюте, пока…

Она не докончила. В комнату вбежал ее сын, который всю ночь сидел рядом с ними, слушая странную историю. Изредка он выходил во двор и снова возвращался. Сейчас он испуганными глазами смотрел то на мать, то на Давида. В ворота стучали, а во дворе заливалась лаем собака.

Как быстро и незаметно прошла ночь. Утренний свет проникал в окна, освещая комнату. За разговором они не заметили, как быстро пролетело время.

– Тебе надо уходить. – Овсанна побледнела. – Лучше, если он тебя не увидит.

– А может мне стоит с ним поговорить? – попытался возразить Давид.

– Нет, ты его не знаешь. Да он и не поверит. Ты лучше скорее уходи. Поторопись, брат мой. Родной мой. – слезы затуманили ее взгляд. Синие глаза, как чистые сапфиры, омытые горькими слезами, сверкали из- под влажных ресниц.

Давид подошел к сестре, обнял ее, поцеловал в лоб.

– Слава всевышнему, что дал мне такую радость – найти тебя. Я узнал все, что хотел, все то, что должен был знать. Теперь я не один. У меня есть вы. Я самый счастливый человек на свете! Запомните, мои родные, я приеду и заберу вас отсюда. Хоть на коленях приползу, но я не оставлю вас. Мы будем вместе, я обещаю вам. Подождите совсем чуть-чуть, потерпите, но главное дождитесь, а пока прощайте, мои дорогие. Да, чуть было не забыл. – Он полез в карман.

– Вот деньги, возьмите. Они вам больше пригодятся. Мне они не нужны. – Давид вложил пестрый мешочек в руки сестры. – Только дождитесь меня. Я прошу вас, дождитесь.

Потом он обратился к мальчику: «Береги маму и заботься о ней. Я приеду за вами.»

Снова раздался нетерпеливый стук. Собака подпрыгивала возле ворот, радуясь приезду хозяина. Мальчик схватил Давида за руку и выскочил во двор. В другом конце двора кучкой стояли наполненные сеном мешки. Указав на них и прижимая палец к губам, он накрыл одним пустым согнутую вмиг спину Давида. Потом, оглядываясь, пошел открывать ворота. Собака заскулила, крутясь возле хозяина. Мехмед устало передал поводья лошади сыну, собираясь пройти в дом. Вдруг собака, грозно лая, метнулась к мешкам. Мальчик тотчас громко крикнул, хлопая себя по колену и заставляя, приказывая псу вернуться. Мехмед удивился. Обычно сын не повышал голос на собаку, а тут вдруг такой крик. Может пес учуял что-то? Или кого-то? Он только повернулся, чтобы посмотреть, что же так взволновало собаку, как на крыльцо вышла заспанная жена. Она улыбалась ему. – Чай поставлю? – полу-вопросительно сказала она. Мехмед опешил. Он уже забыл о своем прежнем намерении и входил, как зачарованный в дом, следом за женой. – Отдохните с дороги. Не беспокойтесь, сын посмотрит за лошадью. Он уже достаточно взрослый.

Она быстро принесла таз и кувшин с водой. Мехмед снял с себя верхнюю одежду, оставаясь в брюках и сапогах. Шумно фыркая под прохладной струей, он не видел, что жена изредка выглядывала во двор. Быстро светало и ей хорошо было видно, как из-под мешка вытянулась мужская фигура и бесшумно скользнула к воротам. Собака удивленно замерла, не смея напрасно лаять в присутствии хозяина.

Уже скрываясь в проеме ворот, Давид поднял руку и помахал ей. Ворота за ним закрылись. Овсанна стряхнула слезы радости с улыбающегося лица и вылив остатки воды разом, дала мужу полотенце и вышла из комнаты. Чай Мехмеду принес сын. Все встало на круги своя.

А Давид тем временем уходил в новую жизнь с новым именем и с измененным прошлым. Он верил, что вернется сюда за ними и не один, а с Вард. А потом они все уедут из этой страны и будут вместе. Отныне и вовеки веков…

Часть I   Часть II

 

Подготовлено:

Предоставлено: Сусанна Давидьян Эта книга готова к печати, но нуждается в спонсорстве для ее издания. По вопросам оказания спонсорской поддержки обращайтесь, пожалуйста, к автору (sdavid@armenia.com) книги.